На одном дыхании...(стихи прозой)

люблю

Марта Яковлева

... и накидываться на тебя, и тереться носом, и рубашку расстегивать, торопливо, путаясь в кнопках, и засыпать тебя бесконечным оскоминным злым вопросом - любишь? лю? бишь... и отвлекаться робко отводя твои пальцы с шеи, с запястий, с коленей в джинсах, упираться лбом в выточенное под размер плечо, и вышептывать заскорузлое, выливаться ливнем, струиться лисьи, ощущая - холодно, жарко, влажно и горячо. ..

...и снова укутываться в руки твои и в темень, выключая все лампы, выдергивая шнуры,
отрубать телефоны, отказываться говорить со всеми, кто пытается ввинчиваться в наши с тобой миры,
обсуждать взахлеб нашу новую кухню и тут же - цветаеву, говорить с тобой о панических страхах, набокове, билнгвизме, и струиться тебе в ладони и снегом тающим означать на твоих ладонях биение жизни ....

...а потом молчать устало, курить на двоих одну, дергаться, когда ты захлебываешься кашлем, к черту вылить свой кофе, и есть еще меньше, и думать - уменьшусь, исчезну, ну, останусь зато этой тенью в окне вчерашнем, спрячусь и буду опять и опять проживать свой самый любимый момент, словно ставится на повтор заученное как стихи видео: ты приезжаешь, я бегу к тебе, ловишь в объятия и наш огромный распяленный континент вдруг прервращается в точку. а мы - делаемся невидимыми.

p.s.:я очень тебя люблю.

Пыталась подражать такому стилю..так что следующее - моё...
не судите строго...


В колонках, чуть слышно играет блюз, и я на его волне…тону в тихих нотах, иду на дно, вся в звуках, как в западне. Меня перемкнуло на сотни клемм, и логика стороной. Послушай, ведь это так просто – быть не вместе, но все ж с тобой. Ловить дыханье, держать ладонь, и гладить щетину щек. И верить глупо, что мой упрек (их тыщи!) водой между пальцев стек.

Слова осыпаются мишурой, ты знаешь – они ничто. И я засыпая, шепчу в плечо: пожалуйста, будь со мной. Не надо вечность, она- мираж, не выдержать бега дней. Сегодня, слышишь, сейчас побудь, и все заполни собой. Я буду просто смотреть в глаза, ловить не в силки тепло. Оно ведь живо ( пока еще)…пока ты со мно…

…в колонках тихо играет блюз, а я все в свою игру. Пишу сценарий, где каждый шаг – к тебе, и рядом с тобой. А утром разбудит, растормошит, ворвавшийся в окна свет, и Я поверю нелепо, что разлуки и боли нет. Что где-то (близко?!), в твоей стране, ты помнишь, что я жива, стекаю стихами в твою ладонь…
…и нас друг без друга нет…

Мама на даче, ключ на столе..

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Алька Кудряшова

надо уже черт побери забыть тебя. ты-то там вот уверенно жмешь делит.
я же с подсчетами сколько за вечер выпито, как-то стараюсь не думать про гдеболит
как-то стараюсь не верить в плохие новости, в передовицы "труда" (ну сама ж писала)
если влюбляюсь то только в героев повести... той, что когда-то на ночь ты рассказала.
город расставил знаки, ловушки, пропасти: выйдешь вот за пельменями и пропала
прошлое крутит меня как пропелер лопасти. я вспоминаю, тут я тебя встречала,
тут целовались, тут выбирали лифчик, тут я к плечу прижималась щекой устало
пили, любились, пели шальной мотивчик... да мало ли было? мало, конечно, мало.
ты мне должна еще лет приблизительно двести. ладно уж, если так хочешь, то сто девяносто.
планов намечено - ворох. когда успеть их? впрочем, тебя говорят тут встречали в осло.
или в варшаве? а может быть в ливерпуле? ты, говорят, постройнела, купила шубу.
а я вспоминаю, помнишь тогда, в июле - ты землянику с ладоней ... кусая губы,
силюсь залить в себя кофе, коньяк и виски. медленно, как дисплей, угасает память.

если зайдешь, у меня тут в шкафу ириски. те, что ты любишь. ну чао, кончаю спамить.

Светлана Ширанкова

Мне грустно, бес. Мне грустно без причин. И тает мир мороженым на блюдце, как сумма очень малых величин... а мне зачем-то хочется вернуться. Вернуться в ночь, вернуться во вчера, в слепое неоправданное лето, и греть глинтвейном наши вечера, и путаться в ладонях и монетах, которые ты вытряхнул, смеясь, из всех своих бесчисленных карманов, а мы на них рассматривали вязь и разбирали реверсы по странам.

Мне грустно, бес. Посмейся надо мной за глупую беспочвенную веру в отсутствие кинжала за спиной и в то, что мир теперь не чёрно-белый, и будет чайник фыркать по утрам, и кофе в банке на двоих не хватит, а, значит, чашку пьём напополам, и ты такой смешной в моём халате, напяленном спросонья впопыхах. Кусочек масла плавится на тосте, как солнца луч на брошенных стихах, и до щеки дотронуться так просто...

Мне грустно, бес. Тебе пора идти. Не прячь лицо, не прячь – ведь ты не плачешь? Я знаю, нам с тобой не по пути, и рухнет мир, случись оно иначе – расписаны для нас календари чужими равнодушными руками... Глаза в глаза... не надо, не смотри, когда шепнёшь: лети, мой ангел. Amen.

Он бредёт по камням, проходит по тоненьким улочкам. На небритых щеках – пот, а, может, слеза. Он находит её, говорит: детка, ты – умничка, всюду, где бы я ни был, мне снятся твои глаза. Я дотла искушён, на кончиках пальцев чувствую, как дрожишь изнутри, как любишь, как вся моя. Но не бог я Иисус, чтоб видеть в любви искусство, и... слишком сильно устал в жестоких мирских боях.

Я устал и повис в межзвёздной условной Припяти. Босс мой – Князь Сего Мира, а я – ничтожный слуга. Не люби меня, детка, не потакай прихоти. Я – твой враг. Прикати пушку, убей врага. Я терял и теряю, заполнив всё небо копотью. Я ничтожен, повержен, и, видишь, почти что мёртв. Одержим – то желанием бурной победы, то похотью. Мой Господь не такой, как твой. Я не вижу снов.

Молча смотрит она прямо в душу его и видит всё, то, что не угадать никому-никогда-нигде. Вытирает и пот, и слезу, и пишет кириллицей все молитвы свои, настоянные на воде: я не ворон, не ворог, не ветер, я – жизнь несущая, кровь и силу свою отолью в восковой рассвет, лишь бы только тебе возродиться в промозглой гуще, я – отпущу все печали, развею порошу бед.

И, в ладошки собрав силы его искорки, возложила огонь, разгоревшийся до небес: буду вечно любить я тебя, до последнего мига, и... станет Дьяволом Бог – и обратно. Любовь есть.

Елена Никитаева

А воздух его парфюма, пота и табака, да старой заварки - стал нестерпимо вкусным.
Вдохнуть бы побольше, стать бы турбонаддувным.
Ты просишь:
- Можно я поживу у него пока?

Надеясь:
- Можно я поживу с ним?

Глотая:
- Можно я поживу в нем?...

Вера Полозкова

Знаешь, а было совсем не больно - словно комар укусил, и всё... Только с тех пор я почти не помню, как ты читал для меня Басё, как ты смотрел на меня ночами, тени плясали на потолке, в стену соседи не нам стучали, мы не встречались в одной реке - дважды не вступишь, ключом вскипела, кровь не водица, верни ключи... Это, мой друг, молодое дело - страх без намерений и причин. Я не хотела ни букв, ни знаков, истин невечных горьки плоды... В каждой пустыне искал Иаков ту, что ему подала воды, если бы ты отвернулся, Боже, Лея бы стала ему мила... Впрочем, так вышло, что мы не можем. Впрочем, так вышло, что я смогла.
Я пережгла, перетёрла, пере... Перетерпела. С тех пор - живу. Тихо, ты знаешь. В какой-то мере - айсберг, оставшийся на плаву, грустно "Титаник" проводит взглядом - как ты? В легенду? А я в метро... В общем, ты понял. Цветов не надо. Спит вдохновенье в земле сырой.
Собственно, что я тебе хотела... Всё, мой хороший. Прощай, живи. Да, это я на плече сидела - тень недобитой тобой любви. Я не хранила тебя от боли, не щебетала тебе в ушко... Я не была для тебя любовью - тонким просоленным ремешком соединяла вчера и завтра, всё это, милый, такая муть. Главное, я поняла внезапно, что я устала тебя тянуть в нитку, клубком, за собой, как повод быть половиной своей судьбы... Не ремешок - оголённый провод, с красной страницы "Ах, если бы...". Так что давай, мы с тобою квиты, выставим точки над буквой "е"... Я именую тебя забытым. Вылетит птичка. Привет семье.

Мария Хамзина

У кого-то - и дом, и детки, и дым печной. У кого-то любовь – зверь домашний, ласковый и ручной. А моя-то бродит, слоняется дотемна или до свету, и приходит домой одна. У кого-то любовь хозяина знает и вечно с ним, – а моя-то увяжется, глупая, за одним, и всё всматривается, и в глазах у неё неон; а потом – на порог, припадая на лапу – опять не он.

Зверь больной и голодный, воющий при луне. Зверь, который зализывать раны идёт ко мне. Я пою ей весёлые песни, пою молоком. Раньше даже, бывало, привязывала тайком – но не держит тугая сила цепей и пут, но не убеждают ни пряник её, ни кнут, – и глядит после так, что охватывает озноб. Я пыталась словами, – не понимает слов.

Кто погладит её, кто намнёт бока. Кто ей бросит корку, кто даст пинка. Не замёрзнет - помрёт от мальчишеского ножа. Я сама пристрелила бы суку; вот только жаль, ведь она живая – пушистая шерсть и холодный нос. Как бы ночью январской снег её не занёс, ведь опять убежит наутро искать твой след. И не объяснишь, что такое “хозяина больше нет”.

Ссылка

Вот допустим, ему шесть, ему подарили новенький самокат.
Практически взрослый мальчик, талантлив и языкат.
Он носится по универмагу, не разворачивая подарочной бумаги, и всех вокруг задевает своим крылом.Пока какая-то тетя с мешками по пять кило не возьмет его за плечи, не повернет лицом, и не скажет надрывным голосом с хрипотцой : "Дружок, не путайся под ногами, а то ведь в ушах звенит." Он опускает голову,царапает "извини" и выходит. Его никогда еще не ругали.

Потом он растет, умнеет, изучает устройства чайников и утюгов. Волосы у него темнеют, он ездит в свой Петергоф, он рослый не по годам, и мать за него горда и у первого из одноклассников у него пробивается борода. То есть он чувствует, что он не из "низких тех", в восемнадцать поступает в элитнейший Политех и учится лучше всех. Но однажды он приезжает к родителям и застает новорожденную сестренку и сестренкину няню. Она говорит: "Тихо, девочка спит." Он встряхивает нечесанной головой и уходит и тяжко сопит, он бродит по городу, луна над ним - огромный теплый софит. Его еще ниоткуда не выгоняли.

В двадцать пять он читает лекции, как большой, его любят везде, куда бы он ни пошел, его дергают, лохматят и теребят, на е-мэйле по сотне писем "люблю тебя", но его шаблон - стандартное черта-с два, и вообще надоела, кричит, эта ваша Москва, уеду туда где тепло, и рыжее карри. И когда ему пишут про мучения Оль и Кать, он смеется, и сообщает: "мне, мол, не привыкать".Он вообще гордится тем, что не привыкает.

И, допустим, в тридцать он посылает всё на, открывает рамы и прыгает из окна - ну,потому что девушка не дала или бабушка умерла или просто хочет, чтобы про него написали "Такие дела", или просто опять показалось, что он крылат - вот он прыгает себе, попадает в ад, и оказывается в такой невероятно яркой рыже-сиреневой гамме. Всё вокруг горят, страдают и говорят, но какой-то черт ворчит: "Погоди еще." и говорит: "Чувак, не путайся под ногами." И пинает коленкой его под зад.

Он взлетает вверх, выходит, за грань, за кадр.
Опирается о булыжник, устраивается на нем уютно, будто бы на диванчике.
Потом поднимает голову.
Над головой закат.
И он почему-то плачет, и тычется носом в пыльные одуванчики.

Виктория Райхер "С утра до вечера" (весело про ревность)



Я тебя не ревную. Только, может быть, к уголку подушки, что во сне обнимаешь душно ты, уйдя от меня в покой. И немножко к лимонной дольке, у тебя в стакане тонувшей, да так и не утонувшей, спасённой твоей рукой. Я тебя не ревную. Разве это ревность - к зелёной блузке? Ты так любишь зелёные блузки, так радостно их надеваешь. У меня неприлично развит инстинкт сохранения сказки - и я целую тебя по-французски. Французистей не бывает.

Я тебя не ревную, что ты. Ну, бывает, к одёжной щётке. Но зачем же смешная щётка так страстно тебя касалась? Напиши на ладони ноты - я прочту их путём щекотки. И запомни язык щекотки - то, как это сейчас писалось.

Я тебя не ревную. Полным надо быть дураком, пожалуй, чтоб тебя ревновать к ступенькам, по которым стучит каблук. Я стою в середине комнат и нисколько, нисколько не жалуюсь. Только ревность мою репейником не отпускает стук.

Я бывал и прощён, и выжжен - и меня, как траву, косило. Я бываю и зол, и весел (ревновать - презабавный труд). Но к мурлычащей кошке рыжей ревновать перестать не в силах я тебя, утомясь от песен, ожидающий тех же рук.

Ты вернёшься, я понимаю. Оттого и не напряженье мной владеет сейчас, а вот лишь - ожиданье возни с ключом. Но когда я тебя обнимаю - я ревную тебя к отраженью твоему, на которое смотришь ты, мне глядящая через плечо.

Вы читаете..и молчите... Вам не нравится?

мне ооочень нравится..первые трогают....до слез ...и рук тянется к телефону..позвонить ЕМУ.....
Мария Хамзина тоже очень понравилось.....и вообще все и интересны!!!!!
Машуля, а твоему таланту не перестаю удивляться!!!!!!!

Читаю и плачу от переполняющих эмоций, если честно то комментарии здесь излишни
Вот вдохновилась попробую что то подобное мужу на 30летие написать

Алексей Ефимов * * *



Птицы крошками со стола, трасса, пёстрая, как френдлента. Это место, где ты жила, называется Фиолента. Южный день невесомей сна, крымский воздух хмельнее пива, и укачивает волна – дзен массандровского разлива. Небо Бог рукавом протёр, лодки – на сковородке шкварки...
Жизнь, бездарная, как актёр, исполняющий все ремарки.
Грели южные холода, детки трахались, барды пели. Как скучал по тебе тогда я, оставшийся в Коктебеле! Мир, как будто перед концом, натянулся подобьем лески. Что спасало? Здоровый сон да короткие смс-ки. Будет жаль, и когда умру: мне рвануться к тебе сквозь мрак бы, лёд пробить, прорубить кору и добраться до чистой магмы, утром в ухо тебе вздохнуть – не отыщешь волшебней зрелищ – и шепнуть: "Я не мог заснуть. Я боялся, что ты исчезнешь".
Ведь иначе и нас с тобой; тех, кто "в теме" и кто "не в теме" – всех в единый культурный слой беспощадно спрессует время. Это просто, как снег, смотри: если б мы хоть чуть-чуть любили, то истлели б календари и будильники не звонили.
Ибо выведено давно, до Норд-Оста и интернета: мир способно спасти одно, если ты и не веришь в это, ибо только любви глоток даст нам выдержать свой экзамен, ибо где и возможен ток – между разными полюсами, ибо страждущим первый приз не сулит ни бабла, ни чина.
Ибо всё, что имеет смысл –
это Женщина
и Мужчина.

(с)

Обалдеть! На самом деле, а ж дыхание перехватывает!

Френсису несколько лет за двадцать, он симпатичен и вечно пьян. Любит с иголочки одеваться, жаждет уехать за океан. Френсис не знает ни в чем границы: девочки, покер и алкоголь…
Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки, слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки. Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак, в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть. Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть. Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой. Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!

Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу, Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу. Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет: «Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет! Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой, не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет, Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет. Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской, Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской. Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро, он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо. Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем. «Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».
Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает, снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед. Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города, вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам: «Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там». Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель. Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель. Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!». Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон. Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон, в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной. Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца. А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят, мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд письма плывут из-за океана, словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.
© Kladbische, 09-10 гг.

Вы..дочитали? У вас тоже...мурашки????

И чтобы не случилось, помни: «не привязываться»
по рукам себя бей, после водки не звони никому,
пропадай чаще. не в сети. телефон абонента выключен.
ты просто поймешь потом.
когда дышать уже без него не сможешь.
когда номер наизусть выбьешь на коже,
когда стопки писем не отправленных за шкафом,
когда руки – холод.
когда сердце бешеным ритмом.
когда соль — только по щекам. глаза разъест.
когда чужие руки — ожогами по коже. до сердца.
когда глаза его в толпе выхватишь и задохнешься.
но будет поздно.
а пока, чтобы не случилось, не привязывайся.

незнаю кто...

прости меня! я же знаю, со мною трудно... я прячусь, петляю, вру и путаю тропы.
тебе изменяю, себя изменяю, руки... срываются - скользко, и рвутся тугие стропы,
и лестницы в хлам - слепые лестницы в небо - а мне бы добраться, доехать бы, дотерпеться
а мне бы приехать, и ткнуться в тебя, а мне бы... влюбиться в тебя по новой и слиться, спеться
безвучной песней в твоем горловом дыханьи, быть выдохнутой тобою как пар морозный
меня хватает на пару немых касаний, и сразу в слезы... в тебя или сразу в слезы.
а ты говоришь, ну девочка, осторожно! а ты говоришь, ну что ты так сразу, резко,
а я залетаю - безумная от мороза - и режу тебя как лезвие, как железка.
впиваюсь в тебя зубами - куда-то в шею, и вою - по-волчьи, дико, надсадно, страшно
и ты меня гладишь, кутаешь и жалеешь, и кормишь ужином. даришь свои рубашки.
А я за тобой теленком хожу безгласным, и тычусь лбом, и губы кусаю тупо,
согревшаяся, лохматая и красная... а ты обнимаешь и резко целуешь в губы.
потом говоришь - меня непристойно много, взахлеб, до боли, и нужно меня - раз в месяц
и я зажимаюсь, и прячусь в пустое логово, смотрю как вокруг охотники снег мой месят,
смотрю как луна на небе висит аппендиксом - смешная лишняя нежная обреченная
и целый месяц рисую на стенках крестики, чтобы потом мне было чего зачеркивать.

Потом срываюсь, потом меня крутит сутками, я делаю вид, будто стерла тебя из памяти,
и все по новой... и даже дышу минутками, когда телефонный голос твой в трубке плавиться.
ты можешь многое. много, конечно, можешь. морочить голову, плакать навзрыд и в голос,
ломать диваны, штопать живую кожу, доить корову, красить и резать волос...
ты можешь греть меня теплым свои дыханьем, читать Цветаеву вечером возле лампы
и грезить музыкой (так же как я стихами) и быть свободной. даже под волчьей лапой.
ты можешь многое. кажется, даже слишком. ты очень сильная, светлая и навылет.

и мы когда-нибудь скажем твоим мальчишкам - мы будем вместе. и что-то из этого выйдет.

Марта Яковлева