Рассказы о любви

Анри Барбюс.


Нежность



25 сентября 1893 г.

Мой дорогой, маленький мой Луи!

Итак, все кончено. Мы больше никогда не увидимся. Помни это также твердо, как и я. Ты не хотел разлуки, ты согласился бы на все, лишь бы нам быть вместе. Но мы должны расстаться, чтобы ты мог начать новую жизнь. Нелегко было сопротивляться и тебе, и самой себе, и нам обоим вместе... Но не жалею, что сделала это, хотя ты так плакал, зарывшись в подушки нашей постели, два раза ты подымал голову, смотрел на меня жалобным, молящим взглядом... Какое у тебя было пылающее и несчастное лицо! Вечером, в темноте, когда я уже не могла видеть твоих слез, я чувствовала их, они жгли мне руки.

Сейчас мы оба жестоко страдаем. Мне все это кажется тяжелым сном. В первые дни просто нельзя будет поверить, и еще несколько месяцев нам будет больно, а затем придет исцеление.

И только тогда я вновь стану тебе писать, ведь мы решили, что я буду писать тебе время от времени. Но мы также твердо решили, что моего адреса ты никогда не узнаешь и мои письма будут единственной связующей нитью, но она не даст нашей разлуке стать окончательным разрывом.

Целую тебя в последний раз, целую нежно, нежно; совсем безгрешным, тихим поцелуем - ведь нас разделяет такое большое расстояние!..






25 сентября 1894 г.

Мой дорогой, маленький мой Луи!

Я снова говорю с тобой, как обещала. Вот уже год, как мы расстались. Знаю, ты не забыл меня, мы все еще связаны друг с другом, и всякий раз, когда я думаю о тебе, я не могу не ощущать твоей боли.

И все же минувшие двенадцать месяцев сделали свое дело: накинули на прошлое траурную дымку. Вот уж и дымка появилась. Иные мелочи стушевались, иные подробности и вовсе исчезли. Правда, они порой всплывают в памяти, если что - нибудь случайно о них напомнит.

Я как-то попыталась и не могла представить выражение твоего лица, когда впервые тебя увидела.

Попробуй и ты вспомнить мой взгляд, когда ты увидел меня впервые, и ты поймешь, что все на свете стирается.

Недавно я улыбнулась. Кому?.. Чему?.. Никому и ничему. В аллее весело заиграл солнечный луч, и я невольно улыбнулась.

Я и раньше пыталась улыбнуться. Сначала мне казалось невозможным вновь этому научиться. И все-таки, я тебе говорю, однажды я против воли улыбнулась. Я хочу, чтобы и ты тоже все чаще и чаще улыбался, просто так, радуясь хорошей погоде или сознанию, что у тебя впереди какое-то будущее. Да, да, подними голову и улыбнись.












17 декабря 1899 г.

И вот я снова с тобой, дорогой мой Луи.

Я как сон, не правда ли? Появляюсь, когда мне вздумается, но всегда в нужную минуту, если вокруг все пусто и темно. Я прихожу и ухожу, я совсем близко, но ко мне нельзя прикоснуться.

Я не чувствую себя несчастной. Ко мне вернулась бодрость, потому что каждый день наступает утро и, как всегда, сменяются времена года. Солнце сияет так ласково, хочется ему довериться, и даже обыкновенный дневной свет полон благожелательности.

Представь себе, я недавно танцевала! Я часто смеюсь. Сперва замечала, что вот мне стало смешно, а теперь уж и не перечесть, сколько раз смеялась.

Вчера было гулянье. На закате солнца всюду теснились толпы нарядных людей. Пестро, красиво, похоже на цветник. И среди такого множества довольных людей я почувствовала себя счастливой.

Я пишу тебе, чтобы рассказать обо всем этом, а также и о том, что отныне я обратилась в новую веру, - я исповедую самоотверженную любовь к тебе. Мы с тобой как-то рассуждали о самоотверженности в любви, не очень-то хорошо понимая ее... Помолимся же вместе о том, чтобы всем сердцем в нее поверить.















6 июля 1904 г.


Годы проходят! Одиннадцать лет! Я уезжала далеко, вернулась и вновь собираюсь уехать.

У тебя, конечно, свой дом, дорогой мой Луи, ведь ты теперь совсем взрослый и, конечно, обзавелся семьей, для которой ты так много значишь.

А ты сам, какой ты стал? Я представляю себе, что лицо у тебя пополнело, плечи стали шире, а седых волос, должно быть, еще немного и, уж наверное, как прежде, твое лицо все озаряется, когда улыбка вот-вот тронет твои губы.

А я? Не стану описывать тебе, как я переменилась, превратившись в старую женщину. Старую! Женщины стареют раньше мужчин, и, будь я рядом с тобой, я выглядела бы твоей матерью - и по наружности, и по тому выражению глаз, с каким бы я смотрела на тебя.

Видишь, как мы были правы, расставшись вовремя. Теперь уж мы перестрадали, успокоились, и сейчас мое письмо, которое ты, конечно, узнал по почерку на конверте, явилось для тебя почти развлечением.















25 сентября 1893 г

Мой дорогой Луи!

Вот уже двадцать лет, как мы расстались...

И вот уже двадцать лет, как меня нет в живых, дорогой мой. Если ты жив и прочтешь это письмо, которое перешлют тебе верные и почтительные руки, - те, что в течение многих лет пересылали тебе мои предыдущие письма, ты простишь, что я покончила с собой на другой же день после нашей разлуки. Я не могла, я не умела жить без тебя.

Мы вчера расстались с тобой. Посмотри хорошенько на дату - в начале письма. Ты, конечно, не обратил на нее внимания. Ведь это вчера мы в последний раз были с тобою в нашей комнате, и ты, зарывшись с головой в подушки, рыдал, как ребенок, беспомощный перед страшным своим горем. Это вчера, когда в полуоткрытое окно заглянула ночь, твои слезы, которых я уже не могла видеть, катились по моим рукам. Это вчера ты кричал от боли и жаловался, а я, собрав все свои силы, крепилась и молчала. А сегодня, сидя за нашим столом, окруженная нашими вещами, в нашем прелестном уголке, я пишу те четыре письма, которые ты должен получить с большими промежутками. Дописываю последнее письмо, а затем наступит конец.

Сегодня вечером я дам самые точные распоряжения о том, чтобы мои письма доставили тебе в те числа, которые на них указаны, а также приму меры к тому, чтобы меня не могли разыскать.

Затем я уйду из жизни. Незачем рассказывать тебе, как: все подробности этого отвратительного действия неуместны. Они могли бы причинить тебе боль, даже по прошествии стольких лет.

Важно то, что мне удалось оторвать тебя от себя самой и сделать это осторожно и ласково, не ранив тебя. Я хочу и дальше заботиться о тебе, а для этого я должна жить и после моей смерти. Разрыва не будет, ты бы его, возможно, и не перенес, ведь тебе все огорчения причиняют такую острую боль. Я буду возвращаться к тебе - не слишком часто, чтобы понемногу мой образ изгладился из твоей памяти, и не слишком редко, чтоб избавить тебя от ненужных страданий. А когда ты узнаешь от меня самой всю правду, пройдет столько лет (а ведь время помогает мне), что ты уже почти не сможешь понять, что значила бы для тебя моя смерть.

Луи, родной мой, сегодняшний наш последний разговор кажется мне каким-то зловещим чудом.

Сегодня мы говорим очень тихо, почти неслышно, - уж очень мы далеки друг от друга, ведь я существую только в тебе, а ты уже забыл меня. Сегодня значение слова сейчас для той, которая его пишет и шепчет, совсем иное, чем для того, кто будет читать это слово и тихо произнесет "сейчас".

Сейчас, преодолев такое громадное расстояние во времени, преодолев вечность - пусть это покажется нелепым, - сейчас я целую тебя, как прежде. Вот и все... Больше я ничего не прибавлю, потому что боюсь стать печальной, а значит, злой и потому, что не решаюсь признаться тебе в тех сумасшедших мечтах, которые неизбежны, когда любишь и когда любовь огромна, а нежность беспредельна.

Иногда люди ищут всю жизнь, а иногда находят за день. Иногда мы ждем, а иногда заставляем кого-то ждать нас. Иногда мы встречаем кого-то, и нам кажется это навсегда, а иногда провожаем, и понимаем, что так и должно было быть. Иногда мы стремимся к общению, расширяем круг знакомых, куда-то спешим, к кому-то торопимся, а порой хочется просто закрыть глаза, и больше ничего не надо – только ты и тишина, вселяющая спокойствие в твою душу и разум. Иногда мы отключаем все телефоны, лишь бы нас никто не беспокоил, а иногда сидим, обложившись телефонными трубками, и не в силах вздохнуть, дрожим от нетерпения в ожидании одного единственного звонка. Иногда мы ждем бурных страстей, как в любовном романе, а иногда одного поцелуя достаточно, чтобы почувствовать всю нежность и даже страсть. И уходя мы никогда не уходим до конца, и оставляем частичку себя тому с кем прощаемся, и он, даже очень захотев, никогда не сможет выкинуть эту частичку «в спам», потому что слияние и поглощение – основная суть этой игры с гордым названием «Жизнь». Иногда мы кутаемся в одеяло и все равно не можем согреться, потому что на самом деле нам холодно не снаружи, а там внутри, в сердце. Иногда... Иногда... Иногда нам так нужно обнять кого-то и услышать всего три слова «ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО» и заснуть на чьем-то плече, и выплакаться кому-то, попросить остаться и не оставлять тебя одного... И уходя хочется услышать «Останься. Останься навсегда...».

Я очень люблю эту сказку о любви. Дочка часто просит рассказать её.


Настало время спать, и маленький зайчонок крепко ухватил большого зайца за длинные-длинные уши. Он хотел точно знать, что большой заяц его слушает.
- Знаешь, как я тебя люблю?
- Конечно, нет, малыш. Откуда мне знать? ..
- Я люблю тебя - вот как! - и зайчонок раскинул лапы широко-широко.
Но у большого зайца лапы длинней.
- А я тебя - вот как.
"Ух, как широко", - подумал зайчонок.
- Тогда я люблю тебя - вот как! - и он потянулся вверх изо всех сил.
- И тебя - вот как, - потянулся за ним большой заяц.
"Ого, как высоко, - подумал зайчонок. - Мне бы так! "
Тут зайчонку пришла в голову отличная мысль: кувырк - встал на передние лапы, а задними вверх по стволу!
- Я люблю тебя до самых кончиков задних лап!
- И я тебя - до самых кончиков твоих лап, - подхватил его большой заяц и подбросил вверх.
- Ну, тогда… тогда… Знаешь, как я тебя люблю? .. Вот так! - и зайчонок заскакал-закувыркался по полянке.
- А я тебя - вот так, - усмехнулся большой заяц, да так подпрыгнул, что достал ушами до веток!
"Вот это прыжок! - подумал зайчонок. - Если б я так умел! ".
- Я люблю тебя далеко-далеко по этой тропинке, как от нас до самой реки!
- А я тебя - как через речку и во-о-о-он за те холмы…
"Как далеко-то", - сонно подумал зайчонок. Ему больше ничего не приходило в голову.
Тут вверху, над кустами, он увидел большое темное небо. Дальше неба ничего не бывает!
- Я люблю тебя до самой луны, - шепнул зайчонок, и глаза его закрылись.
- Надо же, как далеко… - Большой заяц положил его на постель из листьев.
Потом улегся рядом, обхватил зайчонка лапами и прошептал ему в самое ухо:
- И я люблю тебя до самой луны. До самой-самой луны…
- и обратно.

Сэм Макбратни

О'Генри "ПЕРСИКИ"


Медовый месяц был в разгаре. Квартирку украшал новый ковер самого яркого красного цвета, портьеры с фестонами и полдюжины глиняных пивных кружек с оловянными крышками, расставленные в столовой на выступе деревянной панели Молодым все еще казалось, что они парят в небесах. Ни он, ни она никогда не видали, "как примула желтеет в траве у ручейка"; но если бы подобное зрелище представилось их глазам в указанный период времени, они бесспорно усмотрели бы в нем - ну, все то, что, по мнению поэта, полагается усмотреть в цветущей примуле настоящему человеку.
Новобрачная сидела в качалке, а ее ноги опирались на земной шар. Она утопала в розовых мечтах и в шелку того же оттенка. Ее занимала мысль о том, что говорят по поводу ее свадьбы с Малышом Мак-Гарри в Гренландии, Белуджистане и на острове Тасмания. Впрочем, особого значения это не имело. От Лондона до созвездия Южного Креста не нашлось бы боксера полусреднего веса, способного продержаться четыре часа - да что часа! четыре раунда - против Малыша Мак-Гарри. И вот уже три недели, как он принадлежит ей; и достаточно прикосновения ее мизинца, чтобы заставить покачнуться того, против кого бессильны кулаки прославленных чемпионов ринга.
Когда любим мы сами, слово "любовь" - синоним самопожертвования и отречения. Когда любят соседи, живущие за стеной, это слово означает самомнение и нахальство.
Новобрачная скрестила свои ножки в туфельках и задумчиво поглядела на потолок, расписанный купидонами.
- Милый, - произнесла она с видом Клеопатры, высказывающей Антонию пожелание, чтобы Рим был поставлен ей на дом в оригинальной упаковке. - Милый, я, пожалуй, съела бы персик.
Малыш Мак-Гарри встал и надел пальто и шляпу. Он был серьезен, строен, сентиментален и сметлив.
- Ну что ж, - сказал он так хладнокровно, как будто речь шла всего лишь о подписании условий матча с чемпионом Англии. - Сейчас пойду принесу.
- Только ты недолго, - сказала новобрачная. - А то я соскучусь без своего гадкого мальчика, И смотри, выбери хороший, спелый,
После длительного прощанья, не менее бурного, чем если бы Малышу предстояло чреватое опасностями путешествие в дальние страны, он вышел на улицу.
Тут он призадумался, и не без оснований, так как дело происходило ранней весной и казалось маловероятным, чтобы где-нибудь в промозглой сырости улиц и в холоде лавок удалось обрести вожделенный сладостный дар золотистой зрелости лета.
Дойдя до угла, где помещалась палатка итальянца, торгующего фруктами, он остановился и окинул презрительным взглядом горы завернутых в папиросную бумагу апельсинов, глянцевитых, румяных яблок и бледных, истосковавшихся по солнцу бананов.
- Персики есть? - обратился он к соотечественнику Данте, влюбленнейшего из влюбленных.
- Нет персиков, синьор, - вздохнул торговец. - Будут разве только через месяц. Сейчас не сезон. Вот апельсины есть хорошие. Возьмете апельсины?
Малыш не удостоил его ответом и продолжал поиски... Он направился к своему давнишнему другу и поклоннику, Джастесу О'Кэллэхэну, содержателю предприятия, которое соединяло в себе дешевый ресторанчик, ночное кафе и кегельбан. О'Кэллэхэн оказался на месте. Он расхаживал по ресторану и наводил порядок.
- Срочное дело, Кэл, - сказал ему Малыш. - Моей старушке взбрело на ум полакомиться персиком. Так что если у тебя есть хоть один персик, давай его скорей сюда. А если они у тебя водятся во множественном числе, давай несколько - пригодятся.
- Весь мой дом к твоим услугам, - отвечал О'Кэллэхэн. - Но только персиков ты в нем не найдешь. Сейчас не сезон. Даже на Бродвее и то, пожалуй, не достать персиков в эту пору года. Жаль мне тебя. Ведь если у женщины на что-нибудь разгорелся аппетит, так ей подавай именно это, а не другое. Да и час поздний, все лучшие фруктовые магазины уже закрыты. Но, может быть, твоя хозяйка помирится на апельсине? Я как раз получил ящик отборных апельсинов, так что если...
- Нет, Кэл, спасибо. По условиям матча требуются персики, и замена не допускается. Пойду искать дальше.
Время близилось к полуночи, когда Малыш вышел на одну из западных авеню. Большинство магазинов уже закрылось, а в тех, которые еще были открыты, его чуть ли не на смех поднимали, как только он заговаривал о персиках.
Но где-то там, за высокими стенами, сидела новобрачная и доверчиво дожидалась заморского гостинца. Так неужели же чемпион в полусреднем весе не раздобудет ей персика? Неужели он не сумеет перешагнуть через преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою любимую сочным желтым или розовым плодом?
Впереди показалась освещенная витрина, переливавшаяся всеми красками земного изобилия. Но не успел Малыш заприметить ее, как свет погас. Он помчался во весь дух и настиг фруктовщика в ту минуту, когда тот запирал дверь лавки.
- Персики есть? - спросил он решительно.
- Что вы, сэр! Недели через две-три, не раньше. Сейчас вы их во всем городе не найдете. Если где-нибудь и есть несколько штук, так только тепличные, и то не берусь сказать, где именно. Разве что в одном из самых дорогих отелей, где люди не знают, куда девать деньги. А вот, если угодно, могу предложить превосходные апельсины, только сегодня пароходом доставлена партия.
Дойдя до ближайшего угла, Малыш с минуту постоял в раздумье, потом решительно свернул в темный переулок и направился к дому с зелеными фонарями у крыльца.
- Что, капитан здесь? - спросил он у дежурного полицейского сержанта,
Но в это время сам капитан вынырнул из-за спины дежурного. Он был в штатском и имел вид чрезвычайно занятого человека.
- Здорово, Малыш! - приветствовал он боксера. - А я думал, вы совершаете свадебное путешествие.
- Вчера вернулся. Теперь я вполне оседлый гражданин города Нью-Йорка. Пожалуй, даже займусь муниципальной деятельностью. Скажите-ка мне, капитан, хотели бы вы сегодня ночью накрыть заведение Денвера Дика?
- Хватились! - сказал капитан, покручивая ус. - Денвера прихлопнули еще два месяца назад.
- Правильно, - согласился Малыш. - Два месяца назад Рафферти выкурил его с Сорок третьей улицы. А теперь он обосновался в вашем околотке, и игра у него идет крупней, чем когда-либо. У меня с Денвером свои счеты. Хотите, проведу вас к нему?
- В моем околотке? - зарычал капитан. - Вы в этом уверены, Малыш? Если так, сочту за большую услугу с вашей стороны. А вам что, известен пароль? Как мы попадем туда?
- Взломав дверь, - сказал Малыш. - Ее еще не успели оковать железом. Возьмите с собой человек десять. Нет, мне туда вход закрыт. Денвер пытался меня прикончить. Он думает, что это я выдал его в прошлый раз. Но, между прочим, он ошибается. Однако поторопитесь, капитан. Мне нужно пораньше вернуться домой.
И десяти минут не прошло, как капитан и двенадцать его подчиненных, следуя за своим проводником, уже входили в подъезд темного и вполне благопристойного с виду здания, где в дневное время вершили свои дела с десяток солидных фирм.
- Третий этаж, в конце коридора, - негромко сказал Малыш. - Я пойду вперед.
Двое дюжих молодцов, вооруженных топорами, встали у двери, которую он им указал.
- Там как будто все тихо, - с сомнением в голосе произнес капитан. - Вы уверены, что не ошиблись, Малыш?
- Ломайте дверь, - вместо ответа скомандовал Малыш. - Если я ошибся, я отвечаю.
Топоры с треском врезались в незащищенную дверь. Через проломы хлынул яркий свет. Дверь рухнула, и участники облавы, с револьверами наготове, ворвались в помещение.
Просторная зала была обставлена с крикливой роскошью, отвечавшей вкусам хозяина, уроженца Запада. За несколькими столами шла игра. С полсотни завсегдатаев, находившихся в зале, бросились к выходу, желая любой ценой ускользнуть из рук полиции. Заработали полицейские дубинки. Однако большинству игроков удалось уйти.
Случилось так, что в эту ночь Денвер Дик удостоил притон своим личным присутствием. Он и кинулся первым на непрошенных гостей, рассчитывая, что численный перевес позволит сразу смять участников облавы. Но с той минуты, как он увидел среди них Малыша, он уже не думал больше ни о ком и ни о чем. Большой и грузный, как настоящий тяжеловес, он с восторгом навалился на своего более хрупкого врага, и оба, сцепившись, покатились по лестнице вниз. Только на площадке второго этажа, когда они, наконец, расцепились и встали на ноги, Малыш смог пустить в ход свое профессиональное мастерство, остававшееся без применения, пока его стискивал в яростном объятии любитель сильных ощущений весом в двести фунтов, которому грозила потеря имущества стоимостью в двадцать тысяч долларов.
Уложив своего противника. Малыш бросился наверх и, пробежав через игорную залу, очутился в комнате поменьше, отделенной от залы аркой.
Здесь стоял длинный стол, уставленный ценным фарфором и серебром и ломившийся от дорогих и изысканных яств, к которым, как принято считать, питают пристрастие рыцари удачи. В убранстве стола тоже сказывался широкий размах и экзотические вкусы джентльмена, приходившегося тезкой столице одного из западных штатов.
Из-под свисающей до полу белоснежной скатерти торчал лакированный штиблет сорок пятого размера. Малыш ухватился за него и извлек на свет божий негра-официанта во фраке и белом галстуке.
- Встань! - скомандовал Малыш. - Ты состоишь при этой кормушке?
- Да, сэр, я состоял. Неужели нас опять сцапали, сэр?
- Похоже на то. Теперь отвечай: есть у тебя тут персики? Если нет, то, значит, я получил нокаут.
- У меня было три дюжины персиков, сэр, когда началась игра, но боюсь, что джентльмены съели все до одного. Может быть, вам угодно скушать хороший, сочный апельсин, сэр?
- Переверни все вверх дном, - строго приказал Малыш, - но чтобы у меня были персики. И пошевеливайся, не то дело кончится плохо. Если еще кто-нибудь сегодня заговорит со мной об апельсинах, я из него дух вышибу.
Тщательный обыск на столе, отягощенном дорогостоящими щедротами Денвера Дика, помог обнаружить один-единственный персик, случайно пощаженный эпикурейскими челюстями любителей азарта. Он тут же был водворен в карман Малыша, и наш неутомимый фуражир пустился со своей добычей в обратный путь. Выйдя на улицу, он даже не взглянул в ту сторону, где люди капитана вталкивали своих пленников в полицейский фургон, и быстро зашагал по направлению к дому.
Легко было теперь у него на душе. Так рыцари Круглого Стола возвращались в Камелот, испытав много опасностей и совершив немало подвигов во славу своих прекрасных дам. Подобно им, Малыш получил приказание от своей дамы и сумел его выполнить. Правда, дело касалось всего только персика, но разве не подвигом было раздобыть среди ночи этот персик в городе, еще скованном февральскими снегами? Она попросила персик; она была его женой; и вот персик лежит у него в кармане, согретый ладонью, которою он придерживал его из страха, как бы не выронить и не потерять.
По дороге Малыш зашел в ночную аптеку и сказал хозяину, вопросительно уставившемуся на него сквозь очки:
- Послушайте, любезнейший, я хочу, чтобы вы проверили мои ребра, все ли они целы. У меня вышла маленькая размолвка с приятелем, и мне пришлось сосчитать ступени на одном или двух этажах.
Аптекарь внимательно осмотрел его
- Ребра все целы, - гласило вынесенное им заключение. - Но вот здесь имеется кровоподтек, судя по которому можно предположить, что вы свалились с небоскреба "Утюг", и не один раз, а по меньшей мере дважды.
- Не имеет значения, - сказал Малыш. - Я только попрошу у вас платяную щетку.
В уютном свете лампы под розовым абажуром сидела новобрачная и ждала. Нет, не перевелись еще чудеса на белом свете. Ведь вот одно лишь словечко о том, что ей чего-то хочется - пусть это будет самый пустяк: цветочек, гранат или - ах да, персик, - и ее супруг отважно пускается в ночь, в широкий мир, который не в силах против него устоять, и ее желание исполняется.
И в самом деле - вот он склонился над ее креслом и вкладывает ей в руку персик.
- Гадкий мальчик! - влюбленно проворковала она. - Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин.
Благословенна будь, новобрачная!

Когда он позвонит, маленькая стрелка на циферблате уже щелкнет за 12:
- Дорогая, прости… тут такие дела…
- Срочное совещание? Пробки? Опять колесо проколол? – с усталой усмешкой спросит она…
Он зажмурится, сморщит нос, скривит губы…
- Нет… я просто уже домой ехал… когда… сотрудник один позвонил – мол какие-то бумаги забыл на работе, а ключи от офиса у меня… и он попросил…
- Жень… - она перебьёт его, закроет левой ладонью глаза, сглотнёт поступивший к горлу ком, повторит, - Жень… ты меня любишь?
Его бросит в холодный пот, он почувствует как тысячи маленьких мурашек предательски заполняют каждый миллиметр его эпидермиса. Он выдохнет:
- Люблю… - выдержит паузу и добавит, - я скоро буду…
Она кинет телефон на кровать, снимет сапоги и куртку, подойдёт к окну и крикнет нетерпеливо гудящему таксисту, чтоб уезжал… начнёт бережно собирать разорванные фотографии, обратно распаковывать чемодан, и поставит на 3 минуты ужин в микроволновку.
А когда он придёт домой и будет кушать её рагу, она склонится над ним, обнимет и незаметно сотрёт с его шеи полоску красной помады: «Черт… - подумает она, - а мне такая ведь даже не пойдёт…»…

Письмо незнакомки

Автор: Стефан Цвейг


Когда известный беллетрист Р., после трехдневной поездки для отдыха в горы, возвратился ранним утром в Вену и, купив на вокзале газету, взглянул на число, он вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения. Сорок первый, - быстро сообразил он, и этот факт не обрадовал и не огорчил его. Бегло перелистал он шелестящие страницы газеты, взял такси и поехал к себе на квартиру. Слуга доложил ему о приходивших в его отсутствие двух посетителях, о нескольких вызовах по телефону и принес на подносе накопившуюся почту. Писатель лениво просмотрел корреспонденцию, вскрыл несколько конвертов, заинтересовавшись фамилией отправителя; письмо, написанное незнакомым почерком и показавшееся ему слишком объемистым, он отложил в сторону. Слуга подал чай. Удобно усевшись в кресло, он еще раз пробежал газету, заглянул в присланные каталоги, потом закурил сигару и взялся за отложенное письмо.

В нем оказалось около тридцати страниц, и написано оно было незнакомым женским почерком, торопливым и неровным, скорее рукопись, чем письмо. Р. невольно еще раз ощупал конверт, не осталось ли там сопроводительной записки. Но конверт был пуст, и на нем, так же как и на самом письме не было ни имени, ни адреса отправителя. Странно, подумал он, и снова взял в руки письмо. "Тебе, никогда не знавшему меня", - с удивлением прочел он не то обращение, не то заголовок...

К кому это относилось? К нему или к вымышленному герою? Внезапно в нем проснулось любопытство. И он начал читать.

Мой ребенок вчера умер - три дня и три ночи боролась я со смертью за маленькую, хрупкую жизнь; сорок часов, пока его бедное горячее тельце металось в жару, я не отходила от его постели. Я клала лед на его пылающий лобик, днем и ночью держала в своих руках беспокойные маленькие ручки. На третий день к вечеру силы изменили мне. Глаза закрывались помимо моей воли. Три или четыре часа я проспала, сидя на жестком стуле, а за это время смерть унесла его. Теперь он лежит, милый, бедный мальчик, в своей узкой детской кроватке, такой же, каким я увидела его, когда проснулась; только глаза ему закрыли, его умные, темные глазки, сложили ручки на белой рубашке, и четыре свечи горят высоко по четырем углам кроватки. Я боюсь взглянуть туда, боюсь тронуться с места, потому что пламя свечей колеблется и тени пробегают по его личику, по сжатым губам, и тогда кажется, что его черты оживают, и я готова поверить, что он не умер, что он сейчас проснется и своим звонким голосом скажет мне что-нибудь детское, ласковое. Но я знаю, он умер, я не хочу смотреть на него, чтобы не испытать сладость надежды и горечь разочарования. Я знаю, знаю, мой ребенок вчера умер, - теперь у меня на свете только ты, беспечно играющий жизнью, не подозревающий о моем существовании. Только ты, никогда не знавший меня и которого я всегда любила.

Я зажгла пятую свечу и поставила ее на стол, за которым я тебе пишу. Я не могу остаться одна с моим умершим ребенком и не кричать о своем горе, а с кем же мне говорить в эту страшную минуту, если не с тобой, ведь ты и теперь, как всегда, для меня все! Я, может быть, не сумею ясно говорить с тобой, может быть, ты не поймешь меня - мысли у меня путаются, в висках стучит и все тело ломит. Кажется, у меня жар; может быть, я тоже заболела гриппом, который теперь крадется от дома к дому, и это было бы хорошо, потому что тогда я пошла бы за своим ребенком и все сделалось бы само собой. Иногда у меня темнеет в глазах, я, может быть, не допишу даже до конца это письмо, но я соберу все свои силы, чтобы хоть раз, только этот единственный раз, поговорить с тобой, мой любимый, никогда не узнававший меня.

С тобой одним хочу я говорить, впервые сказать тебе все; ты узнаешь всю мою жизнь, всегда принадлежавшею тебе, хотя ты никогда о ней не знал. Но ты узнаешь мою тайну, только если я умру, - чтобы тебе не пришлось отвечать мне, - только если лихорадка, которая сейчас бросает меня то в жар, то в холод, действительно начало конца. Если же мне суждено жить, я разорву это письмо и буду опять молчать, как всегда молчала. Но если ты держишь его в руках, то знай, что в нем умершая рассказывает тебе свою жизнь, свою жизнь, которая была твоей от ее первого до ее последнего сознательного часа. Не бойся моих слов, - мертвая не потребует ничего, ни любви, ни сострадания, ни утешения. Только одного хочу я от тебя, чтобы ты поверил всему, что скажет тебе моя рвущаяся к тебе боль. Поверь всему, только об этом одном прошу я тебя: никто не станет лгать в час смерти своего единственного ребенка.

Я поведаю тебе всю мою жизнь, которая поистине началась лишь в тот день, когда я тебя узнала. До того дня было что-то тусклое и смутное, куда моя память никогда уже не заглядывала, какой-то пропыленный, затянутый паутиной погреб, где жили люди, которых я давно выбросила из сердца. Когда ты появился, мне было тринадцать лет, и я жила в том же доме, где ты теперь живешь, в том самом доме, где ты держишь в руках это письмо - это последнее дыхание моей жизни; я жила на той же лестнице, как раз напротив дверей твоей квартиры. Ты, наверное, уже не помнишь нас, скромную вдову чиновника (она всегда ходила в трауре) и худенького подростка, - мы ведь всегда держались в тени, замкнувшись в своем скудном мещанском существовании. Ты, может быть, никогда и не слыхал нашего имени, потому что на нашей двери не было дощечки и никто никогда не приходил к нам и не спрашивал нас. Да и так давно это было, пятнадцать, шестнадцать лет тому назад, нет, ты, конечно, не помнишь этого, любимый; но я - о, я жадно вспоминаю каждую мелочь, я помню, словно это было сегодня, тот день, тот час, когда я впервые услышала о тебе, в первый раз увидела тебя, и как мне не помнить, если тогда для меня открылся мир! Позволь, любимый, рассказать тебе все, с самого начала, подари мне четверть часа и выслушай терпеливо ту, что с таким долготерпением всю жизнь любила тебя.

Прежде чем ты переехал в наш дом, за твоей дверью жили отвратительные, злые, сварливые люди. Хотя они сами были бедны, они ненавидели бедность своих соседей, ненавидели нас, потому что мы не хотели иметь ничего общего с ними. Глава семьи был пьяница и колотил свою жену; мы часто просыпались среди ночи от грохота падающих стульев и разбитых тарелок; раз она выбежала, вся в крови, простоволосая, на лестницу; пьяный с криком преследовал ее, но из других квартир выскочили жильцы и пригрозили ему полицией. Мать с самого начала избегала всякого общения с этой четой и запретила мне разговаривать с их детьми, а они мстили мне за это при каждом удобном случае. На улице они кричали мне вслед всякие гадости, а однажды так закидали меня снежками, что у меня кровь потекла по лицу. Весь дом единодушно ненавидел этих людей, и, когда вдруг что-то случилось, - кажется, муж попал в тюрьму за кражу и они со своим скарбом должны были выехать, - мы все облегченно вздохнули. Два-три дня на воротах висело объявление о сдаче в наем, потом его сняли, и через домоуправителя быстро разнеслась весть, что квартиру снял какой-то писатель, одинокий, солидный господин. Тогда я в первый раз услыхала твое имя.

Еще через два-три дня пришли маляры, штукатуры, плотники, обойщики и принялись очищать квартиру от грязи, оставленной ее прежними обитателями. Они стучали молотками, мыли, выметали, скребли, но мать только радовалась и говорила, что наконец-то кончились безобразия у соседей. Тебя самого мне во время переезда еще не пришлось увидеть, за всеми работами присматривал твой слуга, этот невысокий, степенный, седовласый камердинер, смотревший на всех сверху вниз и распоряжавшийся деловито и без шума. Он сильно импонировал нам всем, во-первых, потому, что камердинер у нас, на окраине, был редкостным явлением, и еще потому, что он держался со всеми необычайно вежливо, не становясь в то же время на равную ногу с простыми слугами и не вступая с ними в дружеские разговоры. Моей матери он с первого же дня стал кланяться почтительно, как даме, и даже ко мне, девчонке, относился приветливо и серьезно. Твое имя он произносил всегда с каким то особенным уважением, почти благоговейно, и сразу было видно, что это не просто обычная преданность слуги своему господину. И как я потом любила за это славного старого Иоганна, хотя и завидовала ему, что он всегда может быть подле тебя и служить тебе!

Я потому рассказываю тебе все это, любимый, все эти до смешного мелкие пустяки, чтобы ты понял, каким образом ты мог с самого начала приобрести такую власть над робким, запуганным ребенком, каким была я. Еще раньше чем ты вошел в мою жизнь, вокруг тебя уже создался какой-то нимб, ореол богатства, необычайности и тайны; все мы, в нашем маленьком домике на окраине, нетерпеливо ждали твоего приезда Ты ведь знаешь, как любопытны люди, живущие в маленьком, тесном мирке. И как разгорелось мое любопытство к тебе, когда однажды, возвращаясь из школы, я увидела перед домом фургон с мебелью! Большую часть тяжелых вещей носильщики уже подняли наверх и теперь переносили отдельные, более мелкие предметы; я остановилась у двери, чтобы все это видеть, потому что все твои вещи чрезвычайно изумляли меня - я таких никогда не видала - тут были индийские божки, итальянские статуи, огромные, удивительно яркие картины, и, наконец, появились книги в таком количестве и такие красивые, что я глазам своим не верила. Их складывали столбиками у двери, там слуга принимал их и каждую заботливо обмахивал метелкой. Сгорая от любопытства, бродила я вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял, поэтому я не посмела прикоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелось потрогать мягкую кожу на переплетах. Я только робко рассматривала сбоку заголовки - тут были французские, английские книги, а некоторые на совершенно непонятных языках. Я часами могла бы любоваться ими, но мать позвала меня в дом.

И вот, еще не зная тебя, я весь вечер думала о тебе. У меня самой был только десяток дешевых книжек в истрепанных бумажных переплетах, которые я все очень любила и постоянно перечитывала. Меня страшно занимала мысль, каким же должен быть человек, который прочел столько прекрасных книг, знает столько языков, который так богат и в то же время так образован. Мне казалось, что таким ученым может быть только какое-нибудь сверхъестественное существо. Я пыталась мысленно нарисовать твой портрет; я воображала тебя стариком, в очках и с длинной белой бородой, похожим на нашего учителя географии, только гораздо добрее, красивее и мягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялся мне стариком, я уже была уверена, что ты должен быть красив. Тогда, в ту ночь, еще не зная тебя, я в первый раз видела тебя во сне.

На следующий день ты переехал, но сколько я ни подглядывала, мне не удалось посмотреть на тебя, и это еще больше возбудило мое любопытство. Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда ты оказался совсем другим, ничуть не похожим на образ "боженьки", созданный моим детским воображением. Я грезила о добродушном старце в очках, и вот явился ты - ты, точно такой, как сегодня, ты, не меняющийся, на ком годы не оставляют следов! На тебе был восхитительный светло-коричневый спортивный костюм, и ты своей удивительно легкой, юношеской походкой, прыгая через две ступеньки, поднимался по лестнице. Шляпу ты держал в руке, и я с неописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо и светлые волосы. Уверяю тебя - я прямо испугалась, до того меня потрясло, что ты такой молодой, красивый, такой стройный и изящный. И разве не странно: в этот первый миг я сразу ясно ощутила то, что и меня и всех других всегда так поражало в тебе, - твою двойственность: ты - пылкий, легкомысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и в то же время в своем творчестве неумолимо строгий, верный долгу, бесконечно начитанный и образованный человек. Я безотчетно поняла, как понимали все, что ты живешь двойной жизнью своей яркой, пестрой стороной она обращена к внешнему миру, а другую, темную, знаешь только ты один; это глубочайшее раздвоение, эту тайну твоего бытия я, тринадцатилетняя девочка, завороженная тобой, ощутила с первого взгляда.

Понимаешь ли ты теперь, любимый, каким чудом, какой заманчивой загадкой стал ты для меня, полуребенка! Человек, перед которым преклонялись, потому что он писал книги, потому что он был знаменит в чуждом мне большом мире, вдруг оказался молодым, юношески-веселым двадцатипятилетним щеголем! Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашем доме, во всем моем скудном детском мирке меня ничто больше не занимало, кроме тебя, что я со всей настойчивостью, со всем цепким упорством тринадцатилетней девочки думала только о тебе, о твоей жизни. Я изучала тебя, изучала твои привычки, приходивших к тебе людей, и все это не только не утоляло моего любопытства, но еще усиливало его, потому что двойственность твоя отчетливо отражалась в разнородности твоих посетителей. Приходили молодые люди, твои приятели, с которыми ты смеялся и шутил; приходили оборванные студенты; а то подъезжали в автомобилях дамы; однажды явился директор оперного театра, знаменитый дирижер, которого я только издали видела с дирижерской палочкой в руках; бывали молоденькие девушки, еще ходившие в коммерческую школу, которые смущались и спешили поскорее юркнуть в дверь, вообще много, очень много женщин. Я особенно над этим не задумывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу, увидела уходившую от тебя даму под густой вуалью. Мне ведь было только тринадцать лет, и я не знала, что страстное любопытство, с которым я подкарауливала и подстерегала тебя, уже означало любовь.

Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки, я и моя школьная подруга, болтая, стояли у подъезда. В это время подъехал автомобиль, и не успел он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью движений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно я бросилась к двери, чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись. Ты взглянул на меня теплым, мягким, обволакивающим взглядом и ласково улыбнулся мне - да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал дружеским тоном: "Большое спасибо, фройлейн".

Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как я почувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро, я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой горничной, которая открывает тебе дверь, - узнала, что этот взгляд не зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, - меня точно огнем опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня одной, и в этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей.

- Кто это? - спросила меня подруга. Я не могла ей сразу ответить. Я не могла заставить себя произнести твое имя: в этот миг оно уже стало для меня священным, стало моей тайной. - Просто один из жильцов нашего дома, - неловко пробормотала я. - Почему же ты так покраснела? - с детской жестокостью злорадно засмеялась подруга. И потому что она, издеваясь надо мной, коснулась моей тайны, кровь еще горячее прилила к моим щекам. От смущения я ответила грубостью и крикнула: - Дура набитая! - Я готова была ее заду шить, но она захохотала еще громче и насмешливее; наконец, слезы бессильного гнева выступили у меня на глазах. Я повернулась к ней спиной и убежала наверх.

С этого мгновения я полюбила тебя. Я знаю, женщины часто говорили тебе, своему баловню, эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с такой рабской преданностью, с таким самоотвержением, как то существо, которым я была и которым навсегда осталась для тебя, потому что ничто на свете не может сравниться с потаенной любовью ребенка, такой непритязательной, беззаветной, такой покорной, настороженной и пылкой, какой никогда не бывает требовательная и - пусть бессознательно - домогающаяся взаимности любовь взрослой женщины. Только одинокие дети могут всецело затаить в себе свою страсть, другие выбалтывают свое чувство подругам, притупляют его признаниями, - они часто слышали и читали о любви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Они тешатся ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчишки своей первой выкуренной папиросой. Но я - у меня не было никого, кому бы я могла довериться, никто не наставлял и не предостерегал меня, я была неопытна и наивна; я ринулась в свою судьбу, как в пропасть. Все, что во мне бродило, все, что зрело, я поверяла только тебе, только образу моих грез; отец мой давно умер, от матери, с ее постоянной озабоченностью бедной вдовы, живущей на пенсию, я была далека, легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому что они беспечно играли тем, что было для меня высшей страстью, - и все то, что обычно дробится и расщепляется в душе, все свои подавляемые, но нетерпеливо пробивающиеся чувства устремились к тебе. Ты был для меня - как объяснить тебе? любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко, - ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь постольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, потому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг начала с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала, что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери. Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэтому, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книгами и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого изъяна. Но как смешон был мой страх - ведь ты никогда, почти никогда на меня не смотрел!

И все же: я весь день только и делала, что ждала тебя, подглядывала за тобою. В нашей двери был круглый, в медной оправе, глазок, сквозь который можно было видеть твою дверь. Это отверстие - нет, не смейся, любимый, даже теперь, даже теперь я не стыжусь проведенных возле него часов! - было моим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы не догадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках, целые вечера. Я была словно натянутая струна, начинавшая дрожать при твоем приближении. Я никогда не оставляла тебя; неотступно, с напряженным вниманием следила за тобой, но для тебя это было так же незаметно, как напряжение пружины часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке терпеливо отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают тебя на твоих путях неслышным биением сердца, а ты лишь в одну из миллионов отстукиваемых ими секунд бросаешь на них беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои привычки, все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась различать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне нравился, и на тех, кого ненавидела; с тринадцати до шестнадцати лет и жила только тобой. Ах, сколько я делала глупостей! Я целовала ручку двери, к которой прикасалась твоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил, прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потому что к нему прикасались твои губы. По вечерам я сотни раз под каким-нибудь предлогом выбегала на улицу, чтобы посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет, и сильнее ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих отлучек, - у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда я видела славного Иоганна спускающимся вниз с твоим желтым чемоданом, - моя жизнь на долгие недели замирала и теряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая, слонялась я по дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканным глазам не заметила моего отчаяния.

Я знаю, все, что я тебе рассказываю, - смешные ребячливые выходки. Мне следовало бы стыдиться их, но я не стыжусь, потому что никогда моя любовь к тебе не была чище и пламеннее, чем в то далекое время детских восторгов. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе, как я тогда жила тобой, почти не знавшим моего лица, потому что при встречах на лестнице я, страшась твоего обжигающего взгляда, опускала голову и мчалась мимо, словно человек, бросающийся в воду, чтобы спастись от огня Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе о тех давно забытых тобой годах, могла бы развернуть перед тобой полный календарь твоей жизни; но я не хочу докучать тебе, не хочу тебя мучить. Я только еще расскажу тебе о самом радостном событии моего детства, и, прошу тебя, не смейся надо мной, потому что как оно ни ничтожно - для меня, ребенка, это было бесконечным счастьем. Случилось это, вероятно, в один из воскресных дней; ты был в отъезде, и твой слуга втаскивал через открытую дверь квартиры только что выколоченные им тяжелые ковры. Старику было трудно, и я, внезапно расхрабрившись, подошла к нему и спросила, не могу ли я ему помочь? Он удивился, но не отверг мою помощь, и таким образом я увидела - если бы только я могла выразить, с каким почтением, с каким благоговейным трепетом! - увидела внутренность твоей квартиры, твой мир, твой письменный стол, за которым ты работал, на нем цветы в синей хрустальной вазе, твои шкафы, картины, книги. Я успела лишь бросить украдкой беглый взгляд на твою жизнь, потому что верный Иоганн, конечно, не позволил бы мне присмотреться ближе, но этим одним- единственным взглядом я впитала в себя всю атмосферу твоей квартиры, и это дало обильную пищу моим бесконечным грезам о тебе во сне и наяву.

Это событие, этот краткий миг был счастливейшим в моем детстве. Я хотела рассказать тебе о нем для того, чтобы ты, не знающий меня, наконец почувствовал, как человеческая жизнь горела и сгорала подле тебя. Об этом событии я хотела рассказать тебе и еще о другом, ужаснейшем, которое, увы, последовало очень скоро за первым. Как я тебе уже говорила, я ради тебя забыла обо всем, не замечала матери и ни на кого и ни на что не обращала внимания. Я проглядела, что один пожилой господин, купец из Инсбрука, дальний свойственник матери, начал часто бывать и засиживаться у нас; я даже радовалась этому, потому что он иногда водил маму в театр и я, оставшись одна, могла без помехи думать о тебе, подстерегать тебя, а это было моим высшим, моим единственным счастьем. И вот однажды мать с некоторой торжественностью позвала меня в свою комнату и сказала, что ей нужно серьезно поговорить со мной. Я побледнела, у меня сильно забилось сердце, - уж не возникло ли у нее подозрение, не догадалась ли она о чем-нибудь? Моя первая мысль была о тебе, о тайне, связывавшей меня с миром. Но мать сама казалась смущенной; она нежно поцеловала меня (чего никогда не делала) раз и другой, посадила меня рядом с собой на диван и начала, запинаясь и краснея, рассказывать, что ее родственник-вдовец сделал ей предложение и что она, главным образом ради меня, решила его принять. Еще горячей забилось у меня сердце, только одной мыслью откликнулась я на слова матери, мыслью о тебе. - Но мы ведь останемся здесь? - с трудом промолвила я. - Нет, мы переедем в Инсбрук, там у Фердинанда прекрасная вилла. - Больше я ничего не слыхала. У меня потемнело в глазах. Потом я узнала, что была в обмороке. Я слышала, как мать вполголоса рассказывала ожидавшему за дверью отчиму, что я вдруг отшатнулась и, вскинув руки, рухнула на пол. Не могу тебе описать, что происходило в ближайшие дни, как я, беспомощный ребенок, боролась против всесильной воли взрослых. Даже сейчас, когда я пишу об этом, у меня дрожит рука. Я не могла выдать свою тайну, поэтому мое сопротивление казалось просто строптивостью, злобным упрямством. Никто больше со мной не заговаривал, все делалось за моей спиной. Для подготовки к переезду пользовались теми часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой, я видела, что еще одна вещь продана или увезена. На моих глазах разрушалась наша квартира, а с нею и моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала, что у нас побывали упаковщики мебели и все вынесли. В пустых комнатах стояли приготовленные к отправке сундуки и две складные койки - для матери и для меня: здесь мы должны были провести еще одну ночь, последнюю, а утром - уехать в Инсбрук.

В этот последний день я с полной ясностью поняла, что не могу жить вдали от тебя. В тебе одном я видела свое спасение. Что я тогда думала и могла ли вообще в эти часы отчаяния разумно рассуждать, этого я никогда не узнаю, но вдруг - мать куда-то отлучилась - я вскочила и как была, в школьном платьице, пошла к тебе. Нет, я не шла, какая-то неодолимая сила толкала меня к твоей двери; я вся дрожала и с трудом передвигала одеревеневшие ноги. Я была готова - я и сама не знала точно, чего я хотела - упасть к твоим ногам, молить тебя оставить меня у себя, как служанку, как рабыню! Боюсь, что ты посмеешься над одержимостью пятнадцатилетней девочки; но, любимый, ты не стал бы смеяться, если бы знал, как я стояла тогда на холодной площадке, скованная страхом, и все же, подчиняясь какой-то неведомой силе, заставила мою дрожащую руку, словно отрывая ее от тела, подняться и после короткой жестокой борьбы, продолжавшейся целую вечность, нажать пальцем кнопку звонка. Я по сей день слышу резкий, пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровь во мне застыла, когда сердце мое перестало биться и только прислушивалось, не идешь ли ты.

Но ты не вышел. Не вышел никто. Очевидно, тебя не было дома, а Иоганн тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вот я побрела, унося в ушах мертвый отзвук звонка, назад в нашу разоренную, опустошенную квартиру и в изнеможении упала на какой-то тюк. От пройденных мною четырех шагов я устала больше, чем если бы несколько часов ходила по глубокому снегу. Но, невзирая ни на что, во мне ярче и ярче разгоралась решимость увидеть тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь тебе, ничего другого у меня и в мыслях не было, я еще ни о чем не знала именно потому, что ни о чем, кроме тебя, не думала; я хотела только увидеть тебя, еще раз увидеть, почувствовать твою близость. Всю ночь, всю эту долгую, ужасную ночь я прождала тебя, любимый. Как только мать легла в постель и заснула, я проскользнула в прихожую и стала прислушиваться, не идешь ли ты. Я прождала всю ночь, все ледяную январскую ночь. Я устала, все тело ломило, и не было даже стула, чтобы присесть; тогда я легла прямо на холодный пол, где сильно дуло из-под двери. В одном лишь тоненьком платье лежала я на жестком голом полу я даже не завернулась в одеяло, я боялась, что, согревшись, усну и не услышу твоих шагов. Мне было больно, я судорожно поджимала ноги, руки тряслись; приходилось то и дело вставать, чтобы хоть немного согреться, так холодно было в этом ужасном темном углу. Но я все ждала, ждала тебя, как свою судьбу.

Наконец, - вероятно, было уже около двух или трех часов, - я услышала, как хлопнула внизу входная дверь, и затем на лестнице раздались шаги. В тот же миг я перестала ощущать холод, меня обдало жаром, я тихонько отворила дверь, готовая броситься к тебе навстречу, упасть к твоим ногам... Ах, я даже не знаю, что бы я, глупое дитя, сделала тогда. Шаги приблизились, показался огонек свечи. Дрожа, держалась я за ручку двери. Ты это или кто-нибудь другой?

Да, это был ты, любимый, но ты был не один. Я услышала нервный приглушенный смех, шуршанье шелкового платья и твой тихий голос - ты возвращался домой с какой то женщиной...

Как я пережила ту ночь, не знаю. Утром, в восемь часов, меня ввезли в Инсбрук; у меня больше не было сил сопротивляться.

Мой ребенок вчера ночью умер - теперь я буду опять одна, если мне суждено еще жить. Завтра придут чужие, одетые в черное, развязные люди, принесут с собой гроб, положат в него моего ребенка, мое бедное, мое единственное дитя. Может быть, придут друзья и принесут венки, но что значат цветы возле гроба? Меня станут утешать, говорить мне какие-то слова, слова, слова; но чем это мне поможет? Я знаю, что все равно останусь опять одна. А ведь нет ничего более ужасного, чем одиночество среди людей. Я узнала это тогда, в те бесконечные два года, проведенные в Инсбруке, от шестнадцати до восемнадцати лет, когда я, словно пленница, словно отверженная, жила в своей семье. Отчим, человек очень спокойный, скупой на слова, хорошо относился ко мне; мать, словно стараясь загладить какую-то нечаянную вину передо мной, исполняла все мои желания; молодые люди домогались моего расположения, но я отталкивала всех с каким-то страстным упорством. Я не хотела быть счастливой, не хотела быть довольной - вдали от тебя. Я нарочно замыкалась в мрачном мире самоистязания и одиночества. Новых платьев, которые мне покупали, я не надевала; я отказывалась посещать концерты и театры, принимать участие в пикниках. Я почти не выходила из дому - поверишь ли ты, любимый, что я едва знаю десяток улиц этого маленького городка, где прожила целых два года? Я горевала и хотела горевать, я опьяняла себя каждой каплей горечи, которой могла усугубить мое неутешное горе - не видеть тебя. И, кроме того, я не хотела, чтобы меня отвлекали от моей страсти, хотела жить только тобой. Я сидела дома одна, целыми днями ничего не делала и только думала о тебе, снова и снова перебирая тысячу мелких воспоминаний о тебе, каждую встречу, каждое ожидание; я как на сцене разыгрывала в своем воображении все эти мелкие малозначащие случаи. И оттого, что я без конца повторяла минувшие мгновения, все мое детство с такой яркостью запечатлелось в моей памяти и все испытанное мной в те далекие годы я ощущаю так ясно и горячо, как если бы это только вчера волновало мне кровь.

продолжение

Только тобой жила я то время. Я покупала все твои книги; когда твое имя упоминалось в газете, это было для меня праздником. Поверишь ли ты, я знаю наизусть все твои книги, так часто я их перечитывала. Если бы меня разбудили ночью и прочли мне наугад выхваченную строку, я могла бы еще теперь, через тринадцать лет, продолжить ее без запинки; каждое твое слово было для меня как евангелие, как молитва. Весь мир существовал только в его связи с тобой; я читала в венских газетах о концертах, о премьерах с одной лишь мыслью, какие из них могут привлечь тебя, а когда наступал вечер, я издали сопровождала тебя: вот ты входишь в зал, вот садишься на свое место. Тысячи раз представляла я себе это, потому что один-единственный раз видела тебя в концерте.

Но к чему рассказывать обо всем этом, об исступленном, трагически бесцельном самоистязании одинокого ребенка, зачем это рассказывать тому, кто никогда ни о чем не подозревал, никогда ни о чем не догадывался? Впрочем, была ли я тогда еще ребенком? Мне исполнилось семнадцать, восемнадцать лет, - на меня начали оглядываться на улице молодые люди, но это только сердило меня. Любовь, или только игра в любовь к кому-нибудь, кроме тебя, была для меня немыслима, невозможна, одно уж поползновение на это я сочла бы за измену. Моя страсть к тебе оставалась неизменной, но с окончанием детства, с пробуждением чувств она стала более пламенной, более женственной и земной. И то, чего не понимала девочка, которая, повинуясь безотчетному порыву, позвонила у твоей двери, стало теперь моей единственной мыслью: подарить себя, отдаться тебе.

Окружающие считали меня робкой, называли дикаркой, ибо я, стиснув зубы, хранила свою тайну. Но во мне зрела железная решимость. Все мои мысли и стремления были направлены на одно: назад в Вену, назад к тебе. И я добилась своего, каким бессмысленным и непонятным ни казалось всем мое поведение. Отчим был состоятельный человек и смотрел на меня как на свою дочь. Но я с ожесточением настаивала на том, что хочу сама зарабатывать на жизнь, и, наконец, мне удалось уехать в Вену и поступить к одному родственнику в его магазин готового платья.

Нужно ли говорить тебе, куда лежал мой первый путь, когда в туманный осенний вечер - наконец-то, наконец! - я очутилась в Вене? Оставив чемоданы на вокзале, я вскочила в трамвай, - мне казалось, что он ползет, каждая остановка выводила меня из себя, - и бросилась к нашему старому дому. В твоих окнах был свет, сердце пело у меня в груди. Лишь теперь ожил для меня город, встретивший меня так холодно и оглушивший бессмысленным шумом, лишь теперь ожила я сама, ощущая твою близость, тебя, мою немеркнущую мечту. Я ведь не сознавала, что равно чужда тебе вдали, за горами, долами и реками, и теперь, когда только тонкое освещенное стекло в твоем окне отделяло тебя от моего сияющего взгляда. Я все стояла и смотрела вверх; там был свет, родной дом, ты, весь мой мир. Два года я мечтала об этом часе, и вот он был мне дарован. Я простояла под твоими окнами весь долгий, теплый, мглистый вечер, пока не погас свет. Тогда лишь отправилась я искать свое новое жилье.

Каждый вечер простаивала я так под твоими окнами. До шести я была занята в магазине, занята тяжелой, изнурительной работой; но я радовалась этой беспокойной суете, потому что она отвлекала меня от мучительного беспокойства во мне самой. И как только железные ставни с грохотом опускались за мной, я бежала к твоему дому. Увидеть тебя, встретиться с тобой было моим единственным желанием; еще хоть раз, издали, охватить взглядом твое лицо! Прошло около недели, и, наконец, я встретила тебя, встретила нечаянно, когда никак этого не ожидала. Я стояла перед домом и смотрела на твои окна, и в эту минуту ты пересек улицу. И вдруг я опять стала тринадцатилетним ребенком - я почувствовала, как кровь прихлынула к моим щекам, и невольно, вопреки страстному желанию ощутить на себе твой взгляд, я опустила голову и стрелой промчалась мимо тебя. Потом я устыдилась этого малодушного бегства, - я ведь была уже не школьница и хорошо понимала, чего хочу: я искала встречи с тобой, я хотела, чтобы, после долгих сумеречных лет тоски по тебе, ты меня узнал, хотела, чтобы ты заметил меня, полюбил.

Но ты долго не замечал меня, хотя я каждый вечер, невзирая на метель и резкий, пронизывающий венский ветер, простаивала на твоей улице. Иногда я целыми часами ждала напрасно, иногда ты выходил, наконец, из дому в сопровождении приятелей, и два раза я видела тебя с женщинами; и тут я почувствовала, что я уже не девочка, угадала какую-то новизну, перемену в моей любви к тебе по внезапной острой боли, разрывающей мне сердце, стоило мне увидеть чужую женщину, так уверенно идущей рука об руку с тобой. Это не было неожиданностью для меня: я ведь с малых лет знала, что у тебя постоянно бывают женщины, но теперь это причиняло мне физическую боль, и я с завистливой неприязнью смотрела на эту очевидную, тесную близость с другой. Однажды, - по-детски упрямая и гордая, какой я была и, может быть, осталась до сих пор, - я возмутилась и не пошла к твоему дому; но каким ужасно пустым показался мне этот вечер! На другой день я опять смиренно стояла перед твоими окнами, стояла и ждала, как я простояла весь свой век перед твоей закрытой для меня жизнью.

И, наконец, настал вечер, когда ты заметил меня. Я уже издали тебя увидела и напрягла всю свою волю, чтобы не уклониться от встречи с тобой. Случайно на улице как раз разгружали какую-то подводу, и тебе пришлось пройти вплотную мимо меня. Ты рассеянно взглянул на меня, но в тот же миг, как только ты почувствовал пристальность моего взгляда, в твоих глазах появилось уже знакомое мне выражение - о, как страшно мне было вспомнить об этом! - тот предназначенный женщинам взгляд, нежный, обволакивающий и в то же время раздевающий, тот объемлющий и уже властный взгляд, который когда-то превратил меня, ребенка, в любящую женщину. Секунду-другую этот взгляд приковывал меня - я не могла и не хотела отвести глаза, - и вот ты прошел уже мимо. У меня неистово билось сердце; невольно я замедлила шаги и, уступая непреодолимому любопытству, оглянулась: ты остановился и смотрел мне вслед. И по вниманию и интересу, с каким ты меня разглядывал, я сразу поняла, что ты меня не узнал.

Ты не узнал меня ни тогда, ни после; ты никогда не узнавал меня. Как передать тебе, любимый, все разочарование той минуты? Ведь тогда в первый раз я испытала то, на что обрекла меня судьба, - быть не узнанной тобой всю жизнь, до самой смерти. Как передать тебе мое разочарование! Видишь ли, в те два года жизни в Инсбруке, когда я неустанно думала о тебе и только и делала что мечтала о нашей будущей встрече в Вене, я, смотря по настроению, рисовала себе самые печальные картины наряду с самыми упоительными. Все было пережито в воображении; в мрачные минуты я предвидела, что ты оттолкнешь меня, с презрением отвернешься от меня, потому что я слишком ничтожна, некрасива, навязчива. Я мысленно вытерпела все муки, причиненные твоей неприязнью, холодностью, равнодушием, но даже в минуты отчаяния, когда я особенно остро сознавала себя недостойной твоей любви, я и мысли не допускала о самом страшном, убийственном: что ты вообще не заметил моего существования. Теперь-то я понимаю, - о, ты научил меня понимать! - как изменчиво для мужчины лицо девушки, женщины, ибо чаще всего оно лишь зеркало, отражающее то страсть, то детскую прихоть, то душевное утомление, и расплывается, исчезает из памяти так же легко, как отражение в зеркале; поэтому мужчине трудно узнать женщину, если годы изменили на ее лице игру света и тени, если одежда создала для нее новую рамку. Поистине мудр только тот, кто покорился своей судьбе. Но я была еще очень молода, и твоя забывчивость казалась мне непостижимой, тем более что, непрестанно думая о тебе, я обольщала себя мыслью, что и ты часто вспоминаешь обо мне и ждешь меня; как могла бы я жить, зная, что я для тебя ничто, что даже мимолетное воспоминание обо мне никогда не тревожит тебя! И это пробуждение к действительности под твоим взглядом, показавшим мне, что ничто не напомнило тебе обо мне, что ни единая, даже тончайшая, нить воспоминания не протянута от твоей жизни к моей, - было первым жестоким ударом, первым предчувствием моей судьбы.

Ты не узнал меня в тот раз. И когда через два дня при новой встрече ты взглянул на меня почти как на знакомую, ты опять узнал во мне не ту, которая любила тебя, а только хорошенькую восемнадцатилетнюю девушку, встретившуюся тебе на том же месте два дня назад. Ты посмотрел на меня удивленно и приветливо, и легкая улыбка играла на твоих губах. Ты опять прошел мимо меня и, как в тот раз, тотчас же замедлил шаг, - я дрожала, я блаженствовала, я молилась о том, чтобы ты заговорил со мной. Я поняла, что впервые я для тебя живое существо; я тоже пошла тише, я не бежала от тебя. И вдруг я почувствовала, что ты идешь за мной: не оглядываясь, я уже знала, что сейчас услышу твой любимый голос и ты впервые обратишься ко мне. Я вся оцепенела от ожидания, и сердце так колотилось, что мне чуть не пришлось остановиться, но ты уже догнал меня. Ты заговорил со мной с твоей обычной легкостью и веселостью, словно мы были старые знакомые, - ах, ты ведь ничего не знал, ты никогда ничего не знал о моей жизни! - с такой чарующей непринужденностью заговорил ты со мной, что я даже нашла в себе силы отвечать тебе. Мы дошли до угла. Потом ты спросил, не поужинаем ли мы вместе; я сказала "да". В чем я посмела бы отказать тебе?

Мы поужинали вдвоем в небольшом ресторане - помнишь ли ты, где это было? Ах нет, ты, наверное, не можешь отличить этот вечер от других таких же вечеров, ибо кем я была для тебя? Одной из сотен, случайным приключением, звеном в бесконечной цепи. Да и что могло бы напомнить тебе обо мне? Я почти не говорила, это было слишком большое счастье сидеть подле тебя, слушать твой голос. Я боялась задать вопрос, сказать лишнее слово, чтобы не потерять ни одного драгоценного мгновения. Я всегда с благодарностью вспоминаю, с какой полнотой ты оправдал мои благоговейные ожидания, как чуток ты был, как прост и естественен, без всякой навязчивости, без любезничания; с первой же минуты ты говорил со мной так непринужденно и дружественно, что одним этим ты покорил бы меня, если бы я уже давно всеми своими помыслами, всем своим существом не была твоей. Ах, ты ведь не знаешь, какую великую мечту ты для меня осуществил, не обманув моего пятилетнего ожидания!

Было уже поздно, когда мы встали из-за стола. У выхода из ресторана ты спросил меня, спешу ли я, или располагаю еще временем. Могла ли я скрыть от тебя мою готовность идти за тобой! Я сказала, что у меня еще есть время. Тогда ты, на секунду замявшись, спросил, не зайду ли я к тебе поболтать. - Охотно! - повинуясь непосредственному чувству, сказала я и тут же заметила, что поспешность моего ответа не то покоробила, не то обрадовала тебя, но явно поразила. Теперь я понимаю твое удивление: я знаю, что женщины обычно скрывают готовность отдаться, даже если втайне горят желанием, разыгрывают испуг или возмущение и уступают только после настойчивых просьб, заверений, клятв и ложных обещаний. Я знаю, что, может быть, только те, для кого любовь ремесло, только проститутки отвечают немедленным полным согласием на подобное приглашение или же очень юные, совсем неопытные девушки. Но в моем ответе - как мог ты об этом подозревать? - была лишь претворенная в слово упорная воля, неудержимо прорвавшаяся тоска тысячи томительных дней. Так или иначе, ты был изумлен, я заинтересовала тебя. Я заметила, что ты украдкой, с удивлением, посматриваешь на меня. Твое безошибочное чутье, твое вещее знание всего человеческого сразу подсказало тебе, что какая-то загадка, что-то необычное таится в этой миловидной, доверчивой девушке. В тебе проснулось любопытство, и по твоим осторожным, выпытывающим вопросам я поняла, что ты стараешься разгадать эту загадку. Но я уклонилась от прямых ответов: я предпочитала показаться тебе глупой, чем выдать свою тайну.

Мы поднялись к тебе. Прости, любимый, если я скажу тебе, что ты не можешь понять смятение, с каким я вошла в подъезд, поднялась по ступеням, какое это было пьянящее, исступленное, мучительное, почти смертельное счастье. Мне и теперь трудно без слез вспоминать об этом, а ведь у меня больше нет слез. Но ты вдумайся в то, что ведь все там было как бы пронизано моей страстной любовью, все было символом моего детства, моей тоски: подъезд, перед которым я тысячу раз ждала тебя, лестница, где я прислушивалась к твоим шагам и где впервые увидела тебя, глазок, откуда я следила за тобой, когда всей душой рвалась к тебе; коврик перед твоей дверью, где я однажды стояла на коленях, щелканье ключа в замке - сколько раз я вскакивала, услышав этот звук! Все детство, вся моя страсть запечатлелись на этом тесном пространстве; здесь приютилась вся моя жизнь, и теперь она бурей обрушилась на меня: ведь все, все сбылось, и я шла с тобой - с тобой! - по твоему, по нашему дому. Подумай, это звучит банально, но я не умею иначе сказать, - вся жизнь для меня, вплоть до твоей двери, была действительность, тупая повседневность, а за ней начиналось волшебное царство ребенка, царство Аладина; подумай, что я тысячу раз горящими глазами смотрела на эту дверь, в которую теперь вошла, и ты почувствуешь, - только почувствуешь, но никогда не поймешь до конца, любимый! - чем был в моей жизни этот неповторимый миг.

Я оставалась у тебя всю ночь. Ты и не подозревал, что до тебя ни один мужчина не прикоснулся ко мне и не видел моего тела. Да и как ты мог заподозрить это, любимый, - я не противилась тебе, я подавила в себе чувство стыда, лишь бы ты не разгадал тайну моей любви к тебе, ведь она, наверное, испугала бы тебя, потому что ты любишь только все легкое, невесомое, мимолетное, ты боишься вмешаться в чью-нибудь судьбу. Ты расточаешь себя, отдаешь себя всему миру и не хочешь жертв. Если я теперь говорю тебе, любимый, что я отдалась тебе первому, то умоляю тебя: не пойми меня превратно! Я ведь не виню тебя, ты не заманивал меня, не лгал, не соблазнял - я, я сама пришла к тебе, бросилась в твои объятия, бросилась навстречу своей судьбе. Никогда, никогда не стану я обвинять тебя, нет, я всегда буду благодарна тебе, потому что как богата, как озарена счастьем, как напоена блаженством была для меня эта ночь! Когда я в темноте открывала глаза и чувствовала тебя рядом с собой, я удивлялась, что надо мной не звездное небо. Нет, я никогда ни о чем не жалела, любимый, этот час искупил все. И я помню, что, слыша твое сонное дыхание, чувствуя тебя так близко подле себя, я плакала в темноте от счастья.

Утром я заторопилась уходить. Мне нужно было вовремя поспеть в магазин, и, кроме того, я решила уйти раньше, чем придет твой слуга, - я не хотела, чтобы он меня видел. Когда я, уже одетая, стояла пред тобой, ты обнял меня и долго смотрел мне в лицо; мелькнуло ли у тебя воспоминание, далекое и смутное, или просто я показалась тебе красивой оттого, что вся дышала счастьем? Потом ты поцеловал меня в губы. Я тихонько отстранила тебя и повернулась к двери. Ты спросил меня: - Хочешь взять с собой цветы? - Я сказала: - Да. - Ты вынул четыре белые розы из синей хрустальной вазы на письменном столе (о, я знала эту вазу еще с того времени, когда ребенком заглянула в твою квартиру). Ты дал мне эти розы, и я еще много дней целовала их.

Мы условились встретиться еще раз. Я пришла, и опять все было чудесно. Еще одну, третью ночь подарил ты мне. Потом ты сказал, что тебе нужно уехать - как я с самого детства ненавидела эти путешествия! - и обещал сейчас же известить меня, когда вернешься домой. Я дала тебе адрес - до востребования; своего имени я не хотела тебе назвать. Я оберегала свою тайну. Ты опять на прощанье дал мне розы на прощанье!

Каждый день, два месяца подряд, я справлялась... нет, не надо, к чему описывать все эти муки ожидания и отчаяния? Я не виню тебя, я люблю тебя таким, каков ты есть, пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным, я люблю тебя таким, только таким, каким ты был всегда, каким остался и поныне. Ты давно уже вернулся, я видела это по твоим освещенным окнам, но ты мне не написал. У меня нет ни строчки от тебя в этот мой последний час, ни строчки от тебя, кому я отдала всю свою жизнь. Я ждала, ждала с долготерпением отчаяния. Но ты не позвал меня, не написал ни строчки... ни строчки...

Мой ребенок вчера умер - это был и твой ребенок. Это был и твой ребенок, любимый, - дитя одной из тех трех ночей; я клянусь тебе в этом, и ты знаешь, что перед лицом смерти не лгут. Это было наше дитя, клянусь тебе, потому что ни один мужчина не прикоснулся ко мне с того часа, как я отдалась тебе, до другого часа, когда мое дитя исторгли из меня. Мое тело казалось мне священным с тех пор, как его касался ты. Как могла бы я делить себя между тобой, который был для меня всем, и другими, лишь мимолетно появлявшимися в моей жизни? Это было наше дитя, любимый, дитя моей глубокой любви и твоей беззаботной, расточительной, почти бессознательной ласки, наш ребенок, наш сын, наше единственное дитя. Но ты спросишь меня - быть может, с испугом, быть может, только удивленно, - ты спросишь меня, любимый, почему все долгие годы я молчала о нашем ребенке и говорю о нем только сегодня, когда он лежит здесь в темноте, уснув навеки, когда он скоро уйдет и уже никогда, никогда не вернется. Но как я могла сказать тебе? Ты ни за что не поверил бы мне, незнакомой женщине, случайной подруге трех ночей, без сопротивления, по первому твоему слову отдавшейся тебе, ты не поверил бы мне, безыменной участнице мимолетной встречи, что я осталась тебе верна, тебе, неверному, и лишь с сомнением признал бы ты этого ребенка своим! Никогда, даже если бы слова мои показались тебе правдоподобными, не мог бы ты освободиться от тайной мысли, что я пытаюсь навязать тебе, состоятельному человеку, заботу о чужом ребенке. Ты отнесся бы ко мне с подозрением, и между нами осталась бы тень, смутная, неуловимая тень недоверия. Этого я не хотела. И потом я ведь знала тебя; я знала тебя так, как ты сам едва ли знаешь себя, и я понимала, что тебе, любящему только все беззаботное, легкое, ищущему в любви только игру, было бы тягостно вдруг оказаться отцом, вдруг оказаться ответственным за чью-то судьбу. Ты, привыкший к полнейшей свободе, почувствовал бы себя как-то связанным со мной. И ты - я знаю, это не зависело бы от твоей воли, возненавидел бы меня за то, что я связала тебя. Может быть, на час, может быть, всего на несколько минут я стала бы тебе в тягость, стала бы тебе ненавистна, - я же в своей гордости хотела, чтобы ты всю жизнь думал обо мне без забот и тревоги. Я предпочитала взять все на себя, чем стать для тебя обузой, я хотела быть единственной среди любивших тебя женщин, о ком ты всегда думал бы с любовью и благодарностью. Но, увы, ты никогда обо мне не думал, ты забыл меня.

Я не виню тебя, любимый, нет, я не виню тебя! Прости мне, если порою капля горечи просачивается в эти строки, мое дитя, наше дитя лежит ведь мертвое возле меня под мерцающими свечами; я грозила кулаком богу и называла его убийцей, мысли у меня мешаются. Прости мне жалобу, прости ее мне! Я ведь знаю, ты добр и отзывчив в глубине души, ты помогаешь любому, помогаешь незнакомым людям, всем, кто бы ни обратился к тебе. Но твоя доброта особого свойства, она открыта для всякого, и всякий волен черпать из нее столько, сколько могут захватить его руки; она велика, безгранична, но, прости меня, - она ленива, она ждет напоминания, просьбы. Ты помогаешь, когда тебя зовут, когда тебя просят, помогаешь из стыда, из слабости, но не из радостной готовности помочь Ты - позволь тебе это сказать откровенно человека в нужде и горе любишь не больше, чем баловня счастья, каков ты сам. А людей, подобных тебе, даже самых добрых среди них, тяжело просить. Один раз, когда я еще была ребенком, я видела через глазок, как ты подал милостыню нищему, который позвонил у твоей двери. Ты дал ему денег, прежде чем он успел попросить, и дал много, но ты сделал это как-то испуганно и поспешно, с явным желанием, чтобы он поскорее ушел; и казалось, что ты боишься смотреть ему в глаза. Я навсегда запомнила, как торопливо и смущенно, уклоняясь от благодарности, ты оказал помощь этому нищему. Вот почему я никогда и не обращалась к тебе. Конечно, я знаю, что ты помог бы мне тогда и не имея уверенности, что это твой ребенок, ты утешал бы меня, дал бы мне денег, много денег, но все это с тайным желанием поскорее покончить с этой неприятностью; я даже думаю, ты стал бы уговаривать меня предотвратить появление ребенка. А этого я боялась больше всего - потому что чего бы я не сделала, если бы ты этого пожелал, как могла бы я в чем-нибудь отказать тебе. Но это дитя было для меня всем; оно ведь было от тебя, повторение тебя самого, но все же не ты, счастливый, беззаботный, которого я не могла удержать, а ты, дарованный мне навсегда, - так я думала, - ты, заключенный в моем теле, не отделимый от моей жизни. Теперь я, наконец, обрела тебя, я могла ощущать всем существом своим, как зреет во мне твоя жизнь, могла кормить, поить, ласкать, целовать тебя, когда жаждой ласки горела душа. Вот почему, любимый, я была так счастлива, зная, что ношу твоего ребенка. Вот почему я скрыла это от тебя, - теперь ты уже не мог от меня ускользнуть.

Любимый, я пережила не только месяцы счастья, рисовавшиеся мне в мечтах; на мою долю выпали и месяцы ужаса и муки, полные отвращения перед людской низостью. Мне пришлось нелегко. В магазин я в последние месяцы, ходить не могла, так как родственники заметили бы мое положение и сообщили бы об этом домой. Просить денег у матери я не хотела и жила тем, что продавала кое-какие сохранившиеся у меня ценные вещи. За неделю до родов прачка украла у меня из шкафа последние несколько крон, и мне пришлось лечь в родильный приют. Там, куда от горькой нужды приходят только самые бедные, самые отверженные и забытые, там, в омуте нищеты, родилось твое дитя. В приюте было ужасно - все казалось бесконечно чужим, и мы, одиноко лежавшие там, были друг другу чужие и ненавидели друг друга; только общее несчастье, общая мука загнала нас всех в эту душную, пропитанную хлороформом и кровью, полную криков и стонов палату. Все унижения, какие приходится претерпевать обездоленным, стыд, нравственный и физический, испытала я там наравне с проститутками и больными, страдая от вынужденной близости к ним, от цинизма молодых врачей, которые, усмехаясь, откидывали одеяла и с фальшиво ученым видом трогали беззащитных женщин, от алчности сиделок; о, там человеческую стыдливость распинают взглядами и бичуют словами.

Табличка с именем - вот все, что остается от тебя, а то, что лежит на койке, - просто кусок содрогающегося мяса, предмет, выставленный напоказ для изучения; да, женщины, которые в своем доме дарят ребенка любящему, заботливому мужу, - они не знают, что значит рожать одинокой, беззащитной, чуть ли не на лабораторном столе! И даже теперь, когда мне встречается в книге слово "ад", я невольно вспоминаю о битком набитой смрадной палате, полной стонов, истошного крика и грубого смеха, об этой клоаке позора.

Прости, прости мне, что я об этом говорю. Но я делаю это в первый и в последний раз; никогда, никогда уже не заговорю я об этом. Я молчала одиннадцать лет и скоро умолкну навеки; но хоть один раз я должна дать себе волю, должна крикнуть о том, какой дорогой ценой достался мне ребенок, который был счастьем моей жизни и теперь лежит в кроватке бездыханный. Я давно уже все это забыла, забыла в улыбке ребенка, в его смехе, в своей радости; но теперь, когда он умер, мука вновь оживает, и я не могу не кричать, я должна облегчить душу хоть один- единственный раз. Но я обвиняю не тебя, а только бога, сделавшего бессмысленной перенесенную мной муку. Клянусь тебе, я не тебя обвиняю, и никогда я в гневе не восставала против тебя. Даже в тот час, когда тело мое корчилось в родовых муках, даже в мгновения, когда боль разрывала мне душу, я не обвиняла тебя перед богом; никогда не жалела я о тех ночах, никогда не проклинала свою любовь к тебе; я всегда любила тебя, всегда благословляла нашу встречу. И если бы повторились те страшные часы в приюте и я знала бы наперед, что меня ожидает, я пошла бы на это еще раз, любимый мой, еще раз и тысячу раз!

Наш ребенок вчера умер - ты никогда не знал его. Никогда, даже в мимолетной случайной встрече твой взгляд не скользнул по маленькому цветущему созданию, рожденному тобой. Я долго скрывалась от тебя; теперь, когда у меня был ребенок, я, кажется, даже любила тебя более спокойной любовью, по крайней мере она уже не причиняла мне нестерпимых страданий. Я не хотела делить себя между тобой и сыном, и я отдала себя не тебе, баловню счастья, чья жизнь проходила мимо меня, а ребенку, которому я была нужна, которого я должна была кормить, которого я могла, целовать и прижимать к груди. Я словно освободилась от власти рока, осудившего меня на страсть к тебе, с тех пор как появился на свет другой "ты", поистине принадлежавший мне; лишь редко, очень редко я смиренно приближалась к твоему дому. Но ко дню твоего рождения, из года в год, я посылала тебе белые розы, точно такие, какие ты подарил мне тогда, после первой ночи нашей любви. Спросил ли ты себя хоть раз за эти десять, за эти одиннадцать лет, кто их тебе посылает? Быть может, ты вспомнил о той, которой ты однажды подарил такие розы? Я не знаю и никогда не узнаю твоего ответа. Только раз в году протянуть их тебе из мрака, воскресить память о той встрече - большего я не требовала.

Ты не знал нашего бедного ребенка, - сегодня я раскаиваюсь, что скрыла его от тебя, потому что ты любил бы его. Ты не знал нашего бедного мальчика, ты никогда не видел, как он улыбался и широко раскрывал свои темные, вдумчивые глаза - твои глаза! - озаряя их лучистым, радостным светом меня и весь мир. Ах, он был такой веселый, такой милый. В нем по-детски повторилась вся твоя живость, твое стремительное, пылкое воображение. Он мог часами самозабвенно играть с чем- нибудь, как ты играешь с жизнью, а потом подолгу просиживать, сосредоточенно хмуря брови, над своими книжками. Он все больше становился тобой. В нем начала уже явственно проступать присущая тебе двойственность, смесь серьезности и легкомыслия, и чем больше он становился похож на тебя, тем сильнее я любила его. Он хорошо учился, болтал по-французски, как сорока, его тетрадки были самые опрятные во всем классе, и как он был хорош в своем черном бархатном костюме или в белой матросской курточке! Он всегда оказывался самым изящным, где бы ни появлялся; когда я гуляла с ним по пляжу в Градо, женщины останавливались и гладили его длинные светлые волосы; когда он в Земмеринге катался на санках, люди с восхищением оглядывались на него. Он был такой миловидный, такой нежный и ласковый. В минувшем году он поступил в интернат Терезианума и носил свою форму и маленькую шпагу, точно паж восемнадцатого века, - теперь на нем только рубашечка, и он лежит, бедный, с посиневшими губами, и руки сложены на груди.

Но ты, может быть, спросишь, как я могла воспитывать ребенка в такой роскоши, как сумела я доставить ему все радости легкой, беззаботной жизни высшего общества. Любимый мой, я говорю с тобой из мрака, я не стыжусь, я скажу тебе, но только не пугайся, любимый, - я продавала себя. Я не стала тем, что называют уличной феей, проституткой, но я продавала себя. У меня были богатые друзья, богатые любовники; сначала я искала их, - потом они искали меня, потому что я была - замечал ли ты это когда-нибудь? - очень хороша собой. Все, кому я отдавалась, были благодарны мне, привязывались ко мне, все любили меня, - только ты не полюбил меня, только ты, мой любимый!

Презираешь ли ты меня теперь, после этого признания? Нет, я знаю, ты не презираешь меня; я знаю, ты все понимаешь, поймешь и то, что я поступала так ради тебя, ради твоего второго "я", ради твоего ребенка. Однажды, в палате родильного приюта, я прикоснулась к ужасам нищеты, я знала, что бедного всегда топчут, унижают, что в этом мире он всегда жертва, и я ни за что на свете не хотела, чтобы твое дитя, твое светлое, чудное дитя выросло на дне, среди голытьбы, среди дикости и пошлости улицы, в зачумленном воздухе задворок. Я не хотела, чтобы его нежные губы произносили грубые слова, чтобы его белого тельца касалось жесткое, заскорузлое белье бедноты, - у твоего ребенка должно было быть все, все богатства, все блага земные, он должен был подняться до тебя, до твоей жизненной сферы.

Поэтому, только поэтому, любимый, продавала я себя. Для меня в этом не было жертвы, ибо то, что принято называть честью или позором, в моих глазах не имело значения; ты не любил меня, ты, единственный, кому по праву принадлежало мое тело, а все остальное было мне безразлично. Ласки мужчин и даже их искренние чувства не вызывали во мне отклика, хотя иных я очень уважала и, памятуя о своей собственной неразделенной любви, от души жалела. Все те, кого я знала, были добры ко мне, все баловали меня, все уважали. Один граф, пожилой вдовец, любил меня, как родную дочь, это он обивал пороги, чтобы выхлопотать безродному ребенку, твоему ребенку, прием в Терезианум. Три, четыре раза просил он моей руки, - я могла бы быть теперь графиней, владелицей сказочного замка в Тироле, могла бы отбросить все заботы, так как ребенок имел бы нежного, обожающего отца, а я спокойного, благородного, доброго мужа. Я не согласилась, несмотря на то, что причиняла ему боль своим отказом. Быть может, я поступила опрометчиво, и я жила бы теперь где-нибудь в тиши, и мое ненаглядное дитя было бы со мной, но - почему не признаться тебе? - я не хотела себя связывать, хотела в любой час быть свободной для тебя. Где-то, в сокровенной глубине души, все еще таилась давняя детская мечта, что ты еще позовешь меня, хотя бы только на один час. И ради этого одного возможного часа я оттолкнула от себя все, лишь бы быть свободной и явиться по первому твоему зову. Чем была вся моя жизнь с самого пробуждения от детства, как не ожиданием, ожиданием твоей прихоти!

И этот час действительно настал. Но ты не знаешь его, не подозреваешь о нем, мой любимый! Ты не узнал меня и в этот раз - никогда, никогда ты не узнавал меня! Я ведь и раньше часто встречала тебя в театре, на концертах, в Пратере, на улице - каждый раз у меня замирало сердце, но ты не смотрел на меня: я ведь внешне сильно изменилась, из робкого подростка превратилась в женщину; говорили, что я хороша; я всегда была богато одета и окружена поклонниками. Как мог ты признать во мне робкую девушку, которую видел в полумраке своей спальни! Иногда с тобой раскланивался кто-нибудь из сопровождавших меня мужчин; ты отвечал на поклон и бросал взгляд на меня, но этот холодный взгляд был просто данью вежливости, знаком минутного интереса; это был не знающий меня, чужой, страшно чужой взгляд. Помню, однажды это неузнавание, к которому я уже почти привыкла, причинило мне жгучую боль: это было в театре, я сидела в ложе со своим другом, а ты - в соседней ложе. Началась увертюра, свет погас, и я больше не могла видеть твое лицо, но я слышала рядом с собой твое дыхание, как тогда, в ту ночь, а на бархатном барьере, разделявшем наши ложи, покоилась твоя рука, твоя тонкая, нежная рука. И мной овладело неодолимое желание наклониться и смиренно поцеловать эту чужую, столь любимую руку, когда-то ласкавшую меня. Взволнованная звуками музыки, я едва удерживалась, чтобы не прижаться к ней губами, не уступить безумному порыву.

После первого акта я попросила моего друга увести меня. Я больше, не могла сидеть рядом с тобой в темноте - так близко и так бесконечно далеко.

Но час настал, он настал еще раз, последний раз в моей разрешенной жизни. Это произошло почти год тому назад, на другой день после дня твоего рождения. И странно я весь день думала о тебе, потому что день твоего рождения я всегда справляла, как праздник. Рано, рано утром я вышла из дому, купила белые розы и, как всегда, послала их тебе, в память о забытом тобой часе. Днем я поехала с мальчиком кататься, потом повела его в кондитерскую Демеля, а вечером в театр, я хотела, чтобы и он, ни о чем не подозревая, с ранних лет запомнил этот день, как некий таинственный праздник. Назавтра, вечером, я была на концерте с моим тогдашним другом, молодым фабрикантом из Брюнна, с которым жила уже два года; он обожал меня, окружал заботами, хотел, так же как и другие, жениться на мне и встречал с моей стороны такой же, казалось, беспричинный отказ, хотя засыпал меня и ребенка подарками; сам он был человек достойный, и его несколько тупая, но беззаветная преданность заслуживала иного ответа. На концерте мы встретили знакомых и все вместе поехали ужинать в ресторан на Рингштрассе, и вот среди смеха и шуток я предложила заглянуть еще в танцевальный зал - в Табарен. Обычно, когда меня звали в такие места, я отказывалась, потому что слишком шумное, пьяное веселье, неизменно царившее там, было мне противно, но на этот раз какая- то необъяснимая, магическая сила заставила меня высказать пожелание, с бурным одобрением подхваченное всей компанией. Я и сама не знала почему, но меня неудержимо тянуло туда, словно что-то необычайное и неожиданное предстояло мне там. Мои спутники, привыкшие во всем угождать мне, тотчас встали, и мы отправились в Табарен, пили там шампанское, и на меня нашла такая неистовая, почти мучительная веселость, какой я никогда не испытывала. Я пила и пила, подхватывала гривуазные песенки - еще немного, и я пошла бы танцевать или начала хохотать на весь зал. Но вдруг словно ледяным холодом или огненным жаром обдало мое сердце - я увидела тебя: ты сидел за соседним столиком с приятелями и смотрел на меня восхищенным и полным желания взглядом, тем взглядом, который всегда проникал в самые недра моего существа. Впервые за десять лет ты вновь смотрел на меня со всей присущей тебе силой безотчетной страстности. Я вся задрожала и чуть не выронила из рук поднятый бокал. К счастью, никто из сидевших за нашим столиком не заметил моего смятения, оно затерялось в раскатах смеха и музыки.

Твой взгляд становился все упорней, все пламеннее, он жег меня как огнем Я силилась понять, узнал ли ты меня, наконец, или я для тебя опять новая, другая, незнакомая женщина? Кровь прихлынула к моим щекам, я рассеянно отвечала на вопросы моих друзей. Ты не мог не заметить, как взволновал меня твой взгляд. Едва уловимым кивком головы ты сделал мне знак, чтобы я на минуту вышла в вестибюль. Затем ты нарочито громко потребовал счет, простился с приятелями и вышел, еще раз дав мне понять, что будешь ждать меня. Я дрожала, как в ознобе, меня била лихорадка, я не могла выдавить из себя ни слова, не могла смирить охватившее меня волнение. Как раз в эту минуту негритянская пара, дробно стуча каблуками и пронзительно вскрикивая, начала исполнять модный замысловатый танец, все взоры обратились на них, и, пользуясь этим, я встала, сказала моему другу, что сейчас вернусь, и вышла вслед за тобой.

Ты стоял в вестибюле у вешалок и ждал меня; когда я подошла, лицо твое просияло. Улыбаясь, поспешил ты мне навстречу, я сразу увидела, что ты не узнал меня, не узнал во мне ни подростка, ни девушки давно минувших лет; опять тебя влекло ко мне, как к чему-то новому, неизвестному. Найдется у вас как-нибудь и для меня часок? - спросил ты, и по твоему уверенному, непринужденному тону я поняла, что ты принимаешь меня за одну из тех женщин, которых можно купить на вечер. - Да, - произнесла я то же трепетное, но само собой разумеющееся "да", которое однажды, более десяти лет назад, сказала тебе робкая девушка на сумеречной улице. Когда мы могли бы увидеться? - спросил ты. - Когда хотите, - ответила я перед тобой у меня не было стыда. Ты удивленно взглянул на меня, с таким же недоверчивым любопытством и недоумением, как в тот вечер, когда я точно так же поразила тебя поспешностью, с какой я дала согласие. - Можно и сейчас? - несколько нерешительно спросил ты. - Да, ответила я, - идем, - и уже направилась к вешалке, чтобы взять свое манто.

Тут я вспомнила, что номерок от нашего платья остался у моего друга. Вернуться и попросить номерок было невозможно без длительных объяснений; но и пожертвовать часом, который я могла провести с тобой, часом, о котором я мечтала столько лет, я не хотела. Не колеблясь ни минуты, я набросила на вечернее платье шаль и вышла в сырую туманную ночь, не заботясь о своем манто, не думая о добром, любящем меня человеке, на чьи средства я жила уже несколько лет и которого я поставила в самое нелепое и унизительное положение: у всех на глазах его любовница, прожившая с ним два года, убегает по знаку первого встр

Еще совсем немного — и загорятся звезды, и выплывет месяц и поплывет, покачиваясь, над тихими осенними полями. Потом месяц заглянет в лес, постоит немного, зацепившись за верхушку самой высокой елки, и тут его увидят Ёжик с Медвежонком.

— Гляди, — скажет Ёжик.

— Угу, — скажет Медвежонок. А месяц подымется еще выше и зальет своим холодным, тусклым светом всю землю.

Так было каждый вечер в эту ясную холодную осень. И каждый вечер Ёжик с Медвежонком собирались то у Ёжика, то у Медвежонка и о чем-нибудь говорили. Вот и сегодня Ёжик сказал Медвежонку:

— Как все-таки хорошо, что мы друг у друга есть! Медвежонок кивнул.

— Ты только представь себе: меня нет, ты сидишь один и поговорить не с кем.

— А ты где?

— А меня нет.

— Так не бывает, — сказал Медвежонок.

— Я тоже так думаю, — сказал Ёжик. — Но вдруг вот — меня совсем нет. Ты один. Ну что ты будешь делать?

— Пойду к тебе.

— Куда?

— Как — куда? Домой. Приду и скажу: «Ну что ж ты не пришел, Ёжик?» А ты скажешь...

— Вот глупый! Что же я скажу, если меня нет?

— Если нет дома, значит, ты пошел ко мне. Прибегу домой. А-а, ты здесь! И начну...

— Что?

— Ругать!

— За что?

— Как за что? За то, что не сделал, как договорились.

— А как договорились?

— Откуда я знаю? Но ты должен быть или у меня, или у себя дома.

— Но меня же совсем нет. Понимаешь?

— Так вот же ты сидишь!

— Это я сейчас сижу, а если меня не будет совсем, где я буду?

— Или у меня, или у себя.

— Это, если я есть.

— Ну, да, — сказал Медвежонок.

— А если меня совсем нет?

— Тогда ты сидишь на реке и смотришь на месяц.

— И на реке нет.

— Тогда ты пошел куда-нибудь и еще не вернулся. Я побегу, обшарю весь лес и тебя найду!

— Ты все уже обшарил, — сказал Ёжик. — И не нашел.

— Побегу в соседний лес!

— И там нет.

— Переверну все вверх дном, и ты отыщешься!

— Нет меня. Нигде нет.

— Тогда, тогда... Тогда я выбегу в поле, — сказал Медвежонок. — И закричу: «Е-е-е-жи-и-и-к!», и ты услышишь и закричишь: «Медвежоно-о-о-к!..» Вот.

— Нет, — сказал Ёжик. — Меня ни капельки нет. Понимаешь?

— Что ты ко мне пристал? — рассердился Медвежонок. — Если тебя нет, то и меня нет. Понял?

Моё счастье
"…Ну вот, опять она вышла, когда мне понадобилась книга с верхней полки" - мысленно проклинала я толи высокую библиотекаршу, толи свой средний рост, толи свою сверхъестественную удачу, при этом изо всех сил пытаясь достать проклятую книгу. В этот момент рука потянулась за книгой, я уже развернулась, чтобы поблагодарить библиотекаршу, но уткнулась носом в грудь… это была мужская грудь… только сейчас я осознала, что рука тоже была мужская… Моему удивлению не было предела… В наше время, обычного парня в библиотеке не застанешь, а тут… я подняла голову и невольно попятилась назад… О Господи, передо мной стоял Аполлон собственной персоной и нежно улыбался… Такого парня встретишь только на какой-то вечеринке в компании воздыхающих девиц, или в фитнес-клубе. Да где угодно, но явно не в библиотеке… Я невнятно пробормотала слова благодарности, схватила книгу и резко метнулась к только что вошедшей но уже успевшей занять своё место молоденькой библиотекарше. Почему-то я сильно рассердилась, бросила книгу на стол и стала ждать когда её внесут в мою карточку (никогда не блистала знаниями заумных слов, поэтому и не пыталась запомнить её название). И вот тут я начала не просто сердится, я пришла в несусветную ярость, так как девушка тоже заметила этого Аполлона, и не сводила с него пристального, я бы сказала оценивающего, взгляда. Он тем временем выбрал книгу, должна заметить довольно философскую (я тоже люблю философию но сегодня решила взять не большого размера любовный роман, и поэтому сейчас под его взглядом густо краснела). Он лёгкой походкой подошёл к работнице, протянул книгу, и попросил её записать, назвав то самое заумное слово, на имя Жандаренко Игоря. Через несколько минут (мне показалось часов) на меня всё таки соизволили обратить внимание. Игорь тем временем направлялся к двери при этом подмигнув толи мне, то ли библиотекарше, но улыбнулась в ответ только вторая. Спустя минуту я злая, как доберман, выскакивала на улицу.

Целую неделю я думала про него, про Игоря… Сначала с ненавистью, потом просто думала, а со временем поняла что я думаю о нём постоянно. Все подруги дружно заявили, что со мной стало невозможно общаться (как будто раньше было легче), но при этом решили, что они привыкнут. И вот прошло около 2-ух недель, я как всегда шла с библиотеки, полностью погрузившись в чтение. Тут моей ноги коснулось что-то холодное и, судя по, всему железное. Я подняла голову и увидела, что моей ноги касается бампер какой-то иномарки (в машинах я, конечно, тоже не разбираюсь). Единственное, что я успела сделать, это очень правдоподобно упасть на асфальт, чтобы хоть как-то проучить наглого посягателя на мою жизнь, и уже в следующее мгновение я об этом пожалела. Меня подхватили чьи-то сильные руки и несли по направлению к машине, я открыла глаза и буквально слетела с рук незнакомца (точнее очень даже знакомого). И уже с земли (падать, между прочим, было больно) я наблюдала как ко мне наклоняется Игорь. Его руки были такими тёплыми а голос таким бархатным, что захотелось потерять сознание… Это глупое желание вскоре улетучилось я вскочила на ноги и начала кричать на невнимательного водителя (кричу я так, что дай Боже, и поэтому все люди в районе 200 м застыли, и с широко раскрытыми глазами наблюдали за нами, Игорь глупо улыбался и пытался меня образумить), образумить меня ему не удалось и поэтому он начал меня буквально заталкивать в машину… Когда я всё же заняла место возле водителя, машина тронулась а я немного успокоилась и уже тише произнесла:

- Да, куда ты смотришь, ты же чуть человека не угробил.
- Тебе, между прочим, тоже следовало бы следить за дорогой.
- Это тебя не оправдывает, если я тебя не видела, ты должен был меня заметить.
Он виновато посмотрел, и сказал:
- Извини, я задумался.
- О чём, чёрт возьми, можно думать за рулём, ты меня чуть не убил - вновь набросилась я, при этом, размышляя, как же существовал бы дальше без меня этот мир.
Он наклонился так, что я услышала его дыхание, а хриплый голос заставил меня содрогнуться:
- Я думал… о тебе…

Мои глаза превратились в 5 копеек, а потом я решила, что говорит он всем такое, и на вопрос "куда едем?" я быстро сообразила и ответила "в супермаркет". Он довёз меня до указанного места, нехотя выпустил из машины, скользнул взглядом по зданию, завёл мотор и уехал (честно, я обиделась, осмотрел здание, а на меня даже не взглянул). Это был мой любимый супермаркет, а любила я его за то, что находился он в 2-ух шагах от моего дома. За покупками я хожу каждый день, потому что мне постоянно хочется чего-то вкусненького, новенького и необыкновенного. Я быстро внесла свою львиную долю в процесс опустошения прилавков, расплатилась и пошла домой. Дома я успела спалить все, что хотела пожарить, разварить все, что пыталась сварить, и испортить последнюю упаковку вермишели, опустив её в холодную воду, и виноват во всех моих бедах (будь он проклят)… Игорь.

Лень у меня конечно велика, но чувство голода пересилило, я оделась и направилась в магазин. В этот раз я скупилась в 2 раза больше обычного (на всякий случай). И теперь медленно брела к выходу. Но не успела я выйти, как на меня налетел какой-то сумасшедший. Я могла бы догадаться, кто это был (с моим счастьем это мог бы быть только один человек). Передо мной стоял, а точнее сидел и собирал мои безнадёжно разорванные пакеты Игорь (я в это время полусидела, полулежала на тротуаре, как всегда, проклиная судьбу), слов у меня уже не было, поэтому я ухватила уцелевшие пакеты и направилась домой. Голода я уже не чувствовала. Но моей злости хватило бы, чтобы взорвать если не всю планету, то Евразию с Африкой смогла бы… Я кинулась на диван, включила свет и попыталась сосредоточиться на чтении, но перед глазами стоял высокий парень с широкими плечами, мощной грудью. В объятьях которого можно было согреется даже на Антарктиде и защитится от целой армии, а в зелёных глазах утонуть… Со временем злость прошла, вот если бы также прошли и все мысли о нём, но нет (в принципе на что я рассчитывала со своим счастьем)… Он преследовал меня по всюду… И тут на выручку пришли подруги, ещё месяц назад они начали говорить, что с концертами к нам приезжает Bon Jovi. И как я могу пропустить концерт любимого певца…

…Собиралась я около часа (ну у меня час приравнивается 2-ум) перемерев все свои наряды, я остановилась на коротком розовом платьишке, чёрных сапожках на высоком каблуке и небольшой сумочке тоже чёрной. Уже через пол часа я сидела на своём месте в первом ряду в ожидании приятного вечера, но не тут то было (да и как он может быть приятным с моей то удачей, будь она не ладна). Как раз во время моей любимой песни появился опоздавший гражданин. Я обернулась, чтобы посмотреть на этот образец бескультурья и моя челюсть отвисла… Да это был он… Игорь… Он меня тоже узнал, улыбнулся и занял своё место. Я уже собиралась погрузится вновь в атмосферу приятной музыки, Игорь сидел сразу за мной, и начал мне что-то шептать над ухом, что очень меня отвлекало… в перерыве я устала это слушать и на четвереньках вскарабкалась на сцену и объявила:

- Попросим на сцену Игоря Жандаренко.

Он казалось бы даже не удивился (и в отличии от некоторых поднялся на сцену по ступеньках) подошёл ко мне взял мои руки в свои и сказал:

- Солнышко, ты выйдешь за меня? - зал залился аплодисментами…

…Я взяла две книги: роман и что-то философское подошла к библиотекарше, гордо выпрямилась и сказала:

- Запишите, пожалуйста, эти книги на формуляр Жандаренко Полины, - улыбнулась и подумала "Как бы жила я без своего зеленоглазого счастья".

Моему Бармалею….
Знаешь, просто иногда так бывает, все спешишь куда-то, торопишься, боишься опоздать, считаешь себя очень важной персоной, и все равно самого-то главного не успеваешь... Быть может, потому, что так до сих пор и не знаешь, что для тебя это самое Главное. Может, и знаешь, только оно, это самое Главное, какое-то непостоянное -- в 15 лет оно одно, в 16 -- другое, а в 18 -- совсем не похожее на предыдущие два.

Знаешь, просто иногда, карябая прутиком на песке чье-то имя, начинаешь загадывать: сотрет его следующая волна или нет? Ты уходишь, не оборачиваясь и свято веря, что написанное тобой неуничтожимо, и лишь значительно позже убеждаешься, что время стирает камень, не то, что неверный песок...

Знаешь, просто иногда, глядя, как в доме напротив одно за другим гаснут огни, тебе до боли хочется верить, что кто-то там, в непонятной, но уже знакомой тебе оболочке пространства, тоже смотрит на твое окно и также измеряет лбом температуру оконного стекла...

Знаешь, просто проходя по Городу, ты с каждым годом все чаще и чаще начинаешь вглядываться в лица, и каждый раз -- по-другому. Глубина -- признак не пустоты прожитых лет. Ты тоже имеешь склонность искать не мелководье, но, только ошибаясь, каждый раз (как это все не вовремя!), тебе все труднее начинать новые поиски, но, зная это, все станет намного проще. Это просто новый виток вверх.

Знаешь, а иногда ничего не хочется так, как простой минуты тишины и покоя. Это время для отдыха войск, время привести себя в порядок, чтобы утром враги лопались от зависти, видя тебя бодрым и уверенным.

Знаешь, а иногда, кажется, что ты недооцениваешь своих возможностей, а иногда и вовсе наоборот. Порой ты готов строить башню, но иногда смотришь на дворовых собак как на братьев. Тебе, наверное, не хочется умереть некрасиво...

Знаешь, просто иногда, придя, домой, тебе бывает стыдно из-за того, что многие твои самые красивые поступки родились не внутри тебя, а снаружи, и если бы кто-нибудь догадался об истинных мотивах того, что делаешь ты, тебе стало бы коряво и неуютно.

Знаешь, а иногда просто весна... и сердце замирает от радости и грусти, и ты жалеешь о том, что никто не знает, как тебе хорошо и скверно...

Знаешь, а иногда ты не можешь заснуть, и ты завидуешь тем, кто умеет спать...

Знаешь, а иногда лужи лопаются с хрустальным звоном...

Знаешь, а иногда просто ты боишься того, что ты есть...

Знаешь, а иногда просто дождь и холодно...

Знаешь, а иногда просто...

Знаешь, а иногда...

Знаешь...

Как мы прощались

Может и потерял что-то,
любовь?
зачем жить без твоей улыбки,
с тоской -
грез.
Вот и настал тот день, день, который называют "расставанием"! Было грустно, печально так! И на душе как-то странно!
Запомнилось все как-то плохо, обрывками, как в тумане! Такое чувство, что это все был сон, а сейчас я проснусь, зазвонит телефон…там знакомый, любимый голос, который привычно спросит:
- Тебе помощь нужна? У тебя все нормально?
Но нет, это не сон, это явь! Грустная правда, от которой сердце щемит!
Я вспоминаю пирон, там была проводница, которая постоянно кричала мне:
- Девушка, выйдите из вагона, вы же провожающая!
И меня возвращали! Запомнилось многое, но обрывками, сейчас пытаюсь все восстановить в памяти. И вот мы последний раз взглянули друг на друга, он берет мою руку, целует меня, он спокоен, я тоже не плачу, я не имею права плакать, мне нельзя, я смотрю на него, в голове крутятся странные, чуждые до сих пор мне мысли! Меня покидают! Неужели это правда?? Неужели он уезжает, уезжает навсегда!? Странно как-то, не верю я всему этому, в мире же столько лжи, разврата, интриг. Но это все мои размышления, а факт остается фактом. Остались считанные минуты, секунды…еще одно мгновение!
Какая-то нервная девушка вдруг закричала:
- Да вы расстанетесь наконец, ему же ехать надо, девушка, отойдите от него, и в конце концов, зайдите в вагон, - говорила она ему - тут же есть определенные порядки!
Но мы ее упорно не хотели слышать.
Мое сознание не позволяла это осознать! Как-то странно, непонятно все. Да что они все от нас хотят? Разве они не понимают, что мы больше можем не увидеться? Глупые все какие-то.
Он ушел, я осталась стоять…помню, он вылез в окно и сказал:
- Прощай!
И все!!!….Помахал рукой и я потеряла его из виду!
Минут пять постояла на пироне, кто то сказал "он вернется" ,
вокруг меня ходили люди: кто-то смеялся, кто-то плакал! На вокзале постоянно кто-то кого-то встречал, кто-то с кем-то расставался! Но я их не слышала и не видела, все была как в замедленном кадре, а потом пленка разорвалась. Я вышла на улицу, мне казалась, что мир на мгновение остановился, и все как на видике началось прокручиваться назад! Но на самом деле я просто ничего во круг себя не видела и ничего еще не осознавала.
А как хотелось мне еще раз, хоть на 5 минут все вернуть назад!
Я села в такси, мы поехали. Помню еще, что водитель меня спросил, куда мне ехать, я задумалась, словно не знала, куда я хочу! Я сказала:
- Далеко, куда хотите!
Мы поехали, у меня на глазах появились слезы! Шофер что-то спрашивал, я смотрела в окно, люди мелькали перед глазами, музыка кричала, и я ничего не слышала, точнее не хотела слышать! Он высадил меня не далеко от дома. Я шла пешком, как оказалась потом, я шла не в ту сторону! Я плакала, но молча, про себя, сердце болело, на душе как-то тяжело было! Хотелось до конца понять, что произошло - не выходило! Я пришла домой, села на диван. Помню, звонили телефоны, но я не подошла, я пошла в ванную и стала под ледяной душ! Вроде стало легче. Казалось, что жизнь остановилась, так тяжело было мне это расставание. Так мучительно больно было все это осознавать! Но выбора не было, я должна была держать себя в руках, должна была быть сильной

Тебе когда-нибудь говорили: Я тебя люблю?
Как ты это восприняла.
С удивлением?
С радостью?
С равнодушием?
С презрением?
Список чувств можно перечислить дальше… А ты когда-нибудь воспринимала это с чувством невозвратной потери, с огорчением и тоской?
Смотришь в глаза. Зеленого цвета. Нос с горбинкой. Волосы подстрижены коротко. Светлые. Весело говоришь ему о чем-то пустом и делаешь вид, что не замечаешь как он смотрит на тебя не отрывая глаз, как вздрагивает, когда ты случайно задеваешь его рукой…
Не думаешь о конце, о том, что приносишь ему боль своими словами, поступками, мыслями…
Но разве это важно?…
Ты с улыбкой на лице заглядываешь в чужие глаза, нежно проводишь рукой по руке, губами по губах…

ТЫ прекрасна с одним и жестока с другим…А он... он просто уходит…
а ты теряешь несостоявшегося друга…

- Если у них страсть, то что такое любовь?
- Представь, летишь с парашютом и думаешь:а вдруг не раскроется?
Страшно. Дышать трудно. Сердце между лопаток. А все равно восторг.
Бац! Раскрылся. И снова счастье. И сердце опять бьется.
Вот пока не раскрылся - страсть, а когда раскрылся - любовь.

Встретился мне рассказ.. понравился:

****

«На следующий день слёзы высыхают, а за окном нас ожидает утро с влажными глазами и день, в котором нас несёт, как весеннюю щепку... жизнь продолжается!!! нечто осталось в прошлом! оно светлое, было бы много хуже, если бы эти люди расстались по каким-то жизненным необходимостям-несовместимостям. Фотографии остаются жить другой жизнью. Я иногда заглядываю в лица своих возлюбленных и друзей на фотографиях, иногда даже созваниваемся, но это люди уже с другой планеты, а некоторые хотя и живы, но умерли во мне (прости меня, Господи, ибо грех это)... и кто знает: где сейчас большинство людей с наших фотографий???»
С.Курбатов aka peretura


Ужасно. Ужасно душно и тесно. Чей-то локоть мерно тычет в бок. Нет возможности обернуться и посмотреть. Общественный транспорт и комфорт - понятия абсолютно противоречивые, так уж сложилось. Тесно невыносимо. На плечо ложится рука и начинает его трясти, из-за спины произносится мое имя и в такт трясущей руке повторяется несколько раз. Я, пытаясь повернуться и понять, что происходит, - просыпаюсь.

-Милый у меня, по-моему, схватки… - Её голос встревожен.
Слово «схватки» выбивает напрочь остатки сна из мозга, но остальной организм очень медленно выпутывается из оков морфея. Так, быстро соображай, что дальше:
-Сколько времени? – Вопрос практически автоматом.
- Полшестого…- Оттенки голоса приобретают панический характер.
- Тихо, все под контролем, схватки давно? - Мой вопрос звучит уже из ванной, явно перекрывая звук вырывающейся из крана воды.
- С полчаса.

Все эти полчаса, а скорее всего и час, она лежала рядом со мной и прислушивалась к своему организму, испытывая нараставшее чувство тревоги, пока не наступил предел терпению. Малейшая осечка - и её тревога выльется затяжными слезами в продолжительную панику.

-Вещи? – Быстро разгоняя полотенце по мокрым волосам, задаю вопрос.
- Я ещё вчера собрала.
Стягивая на плечи с головы полотенце, пялю на нее удивлённые глаза. На её лице появляется улыбка. Улыбается?! Есть - в точку.
- Твоя мама дату ещё полгода назад высчитала, я ждала.
Вот это их «Кальвэ» порой пугает только одним - наличием темы «… мужики, одним словом» и как следствие – полное неведение женских планов.
Нажимаю на телефоне кнопки «0» и «3», недвусмысленно подмигивая её отражению в зеркале, отчего её улыбка становится ещё шире.
- Девушка, доброе утро. У нас схваточки, нам бы «скорую»...

Отражение в зеркале начинает предупредительно грозить пальцем, предварительно разместив на лице маску серьёзно-намеренной супруги. Одеваемся не спеша. Суета может только навредить. Уже через двадцать минут мы, ступенька за ступенькой, отсчитываем четыре этажа вниз, каждый шаг выверяя как никогда. Тот случай, когда спешить нужно медленно. Синие блики «маячка» «скорой» ведут нас по темному подъезду.
Садимся в видавший виды «РАФик», внешний вид которого наводит на мысль о вывозе им раненых с поля Куликовской Битвы. На вопрошающий, через плечо, взгляд водителя отвечаю: - Ехали, - в голове мелькает «ну, с Богом» и бело-красный поганец, надрывно заверещав мотором, садится задними колесами в плотный сугроб. Приехали. Вспоминая непристойной мыслью мать «РАФика», выхожу из машины, предварительно предав лицу безмятежное выражение, и характерным жестом руки оставляю водителя за рулем «Боливара». Все под контролем, без паники.
- Давай! - Ору водиле, упираясь плечом в машину и ногами в снег, изображая в этот момент Сизифа, со стиснутыми зубами. Предательски-гладкие, как бильярдный шар протекторы, шлифуют снег, постепенно превращая его в зеркало.
-Лопату!! – ору бегущему ко мне на встречу шоферу «скорой» с совковым коротышом в руке.

После бурана недельной давности, почти у всех «совки» в салоне, потому как ездить приходится «на лопате». За каких-то пять минут выполняю норматив по освобождению машины из снежного плена и, задымив сигаретой, наблюдаю за выползанием «скорой» на асфальт.

Дорога до роддома была преодолена в необычно короткие сроки, относительно спокойно, не считая молчаливых вспышек «мигалки», отражавшихся на выплывавших из сумерек многоэтажках.

Приемный покой встречает нас достаточно невозмутимо для столь ранних визитеров. Конец ночной смены. Все предельно быстро. Лаконичные вопросы с металлическим оттенком в голосе, не менее лаконичные ответы с одновременным переодеванием в «больничное».
Дежурная медсестра, вносит данные в журнал, ЦУ по телефону на этаж и, добавляя в записи галочку, произносит: – Седьмой этаж, седьмая палата, время поступления - семь часов утра, лифт в вестибюле.
Три семерки – в масть!
- Ты у меня везучая.
Улыбка на её лице, но глаза выдают нарастающее до предела волнение.
Прижимаю к груди. Время замерло, казалось. Утыкаюсь носом в её кудряшки и закрываю глаза.
- Поднимайся на этаж, в палату. Я - вниз, махнешь из окна. Малыш, скоро мы будем втроем. Все будет хорошо.

Впервые в этой суматохе я по-настоящему нервничаю. На мгновение, кажется, что тревога вот-вот разорвет сердце на мелкие куски.
Лифт, как безмолвный разведчик, беззвучно прибывает на этаж.

- Счастливо, любимая. Все будет хорошо - ты же везучая.

Лифт, так же тихо уплывает наверх, унося будущую маму на седьмой, в седьмую, а я, обойдя здание, ищу окно её палаты. Появившись в окне, она машет мне одной рукой, ладошкой другой руки делает характерный жест от переносицы к виску. Она плачет. Она все-таки плачет...

Для середины января в наших местах стояла удивительно теплая погода. В восьмом часу утра было чуть меньше нуля градусов, огромными хлопьями валил снег. Он не шёл. Он валил так, что даже ночное небо было белым.

Домой я отправляюсь пешком. Никуда не спешу, а просто иду по просыпающемуся городу и думаю. Думаю о второй моей половинке, думаю о том, что через какое-то время мы станем мамой и папой, думаю о том, что мне не доведется оказаться на её месте, о том, что лучше бы я сам рожал вместо нее – у меня хватит сил, я бы справился.

- Господи, сделай так, что бы все прошло хорошо, я умоляю, Господи.

Я впервые в жизни смотрел на небо и молил Бога о том, на что я повлиять уже не мог. На все остальное была только его воля. Я смотрел туда, где должен быть Он - всемогущий и всесильный. Ведь Он где-то там, в той бездне, откуда валит снег. А снег падал на лицо огромными хлопьями и таял, стекая по щекам...

- Родильное отделение, у вас мальчик, три сто, самочувствие мамаши и ребенка удовлетворительное... - телефонный звонок пронзает тишину квартиры через два часа.
- Девушка, как роды прошли? Кесарево?..
- Сама рожала, стремительные, из родового переведут в палату, звоните туда часа через три, - всё тот же, что и утром, металл в женском голосе, следом короткие гудки.

Я стал невесомым. Появилось ощущение, что я магу парить в воздухе. Не чувствуя под собой кресла, я просидел без движения почти час. Впервые за истекший год я был спокоен, как Будда.

Свершилось.

Этот час был рубежом между тем, что было до и будет после. Я стал отцом, но возможность понять ЭТО представилась позже.

На третий день походов в Родильный Дом ситуация с выбором имени сыну приобрела катастрофический характер. В голове у обоих роились разные, от самых простых вплоть до самых несуразных, имена. Время поджимало. Ребёнок был третий день без имени!!!


Сложно быть категоричным в этом вопросе. Имя для ребенка, для мальчика, юноши, мужчины. Да и отчество, отчество тоже, как ни крути. В общем, ни одна бессонная ночь в раздумьях и куча прочитанной литературы на эту тему приобрела статус «ни о чем» в серванте. Вспомнил свое детство и почти уже в полусне мальчишку, который приезжал в наш двор «на лето, к бабушке». Не то что бы вспомнил, его образ нарисовался сам собой. Мы вдвоем уходим через пустырь «на купалку». Два десятилетних мальчугана, которых судьба свела вместе на короткий период и подружила, не смотря на расстояние в тысячи километров. Данька так и остался единственным другом в моей жизни, с которым я ни разу не поругался и не разу на него не обиделся. Он так и остался в моей памяти десятилетним мальчуганом, с вихром на чубе, и конопатым носом, хотя еще четыре года мы созванивались и писали друг другу письма. Это имя заставило вздрогнуть, остатки сна слетели лавиной.
Его не стало, когда нам было всего пятнадцать. Локомотив, безнадежно тормозя, разорвал на железнодорожном переезде заглохший пассажирский автобус с детьми, в клочья. Он был вожатым среди третьеклашек, ехавших в пионерлагерь на второй сезон…

Выкуриваю две подряд сигареты, прикинув вариант имени и отчества, взвесив всевозможные за и против, составляю безапелляционный текст записки: «Я хочу, что бы мы назвали своего сына Данил, как вариант Даниил, остальные моменты - бесполезная трата времени. Целую нежно». В пакет, где лежали фрукты и сок, опускаю записку. Сдаю через карантин и направляюсь к телефону в вестибюле.
- Привет, милый, ты сегодня рано.- В голосе слышу нотки не столько удивления, сколько радости.
- Привет, соскучился. Как у вас дела, семья? – легкая насмешка, признак хорошего настроения с утра.
- У меня новость, для тебя.
- Хорошая?
- Не знаю…Я … Я имя придумала, сыну. – Неуверенность в голосе безжалостно изгоняет те самые нотки радости.
- Помнишь, у тебя друг был, в детстве еще, ну приезжал на каникулы из Владивостока…

Я никогда не испытывал на себе воздействие взрывной волны, не довелось быть контуженным и трудно сравнить ощущения, постигшие меня в то мгновение. Из трубки не было слышно голоса любимой, в ушах стоял бешеный звон и пелена перед глазами.

- Записка в пакете, прочитай…- Произношу наугад, не слышу свой голос, давление вот-вот вырвется из висков. Трубка невольно виснет на шнуре.

Свежий, зимний воздух быстро приводит меня в чувства. Мы думаем об одном и том же. Прикурив сигарету, не могу понять... Она видела нашу общую фотографию только один раз, мельком, сразу после свадьбы, когда мы вместе «клеили» первые фотки в семейный альбом. Фото, сделанное экспромтом, в фотоателье по дороге на карусели. Два улыбающихся пацана в одинаковых майках и шортах, в обнимку, с приподнятыми вверх свободными руками и растопыренными символом победы пальцами.

-Кто это? – беспечный интерес к черно-белому снимку, подернутому временем.
-Данька. Дружили в детстве. – Фотка быстро кочует в стопку с другими снимками.
- Я его не знаю. Где он сейчас?
- Далеко, знаешь? Из Владика он. – Быстро меняю тему разговора, найдя нужную фотографию.

По прошествии десяти лет смотрю на своего Даньку и в душе становиться трепетно. Озорной, беспокойный мальчуган, такой же, как и его отец, когда-то.

Поднимая очи к небу, я смотрю в бездну уже без молитвы в надежде, что тот Данька, из моего детства видит нас и, улыбаясь, протягивает руку с растопыренными буквой «V» пальцами.

Я не верю в это…

Как тогда, десять лет назад, валит снег, падает на лицо огромными хлопьями, тает и стекает по щекам...

Нежность...


...Бабушка нежно отделяла прядки моих волос. нежно сплетала их
в косички. Эти косички всегда быстро рассыпались...

...Стоять на берегу. Поднять руки. Ловить ладонями обрывки
ветра...

...Идти, не обходя лужи. Чувствовать, как волосы становятся
тяжелее от капель. Поднять лицо к тучам. Дать возможность
дождинкам коснуться щёк и скатиться слезинкам радости.
Улыбнуться прохожим. Под зонтами они не знают, какой тёплый и
нежный этот июльский дождь...

...Почувствовать прикосновение его рук, его губ...

...Собрать ладонью тёплый жёлтый песок. ПересыпАть его из руки
в руку. Впитывать его нежное тепло. Уколоться осколком

ракушки...

...Пощекотать ножку малыша, натянувшую кожу на животе. Тебе
тесно? Сынок, подожди ещё немного...

...Провести ладонью над пламенем свечи. Ощутить его тепло...

...Обернуться на пороге. Поцеловать губы мужа. "Останься дома.
Я не должна сейчас волноваться о тебе". Улыбнуться врачу
Скорой Помощи. Совсем ещё мальчишка: "А Вы...точно рожаете?"

...Ловить снежинки. Смотреть, как они тают на ладони...

...Отстранить боль. Сынок, всё будет хорошо. Я так хочу
поцеловать тебя в первый раз ... Боль ... Молитва ... Сынок
... Боль здесь, но я отделилась от неё. Вдруг понимаю, что мои
губы говорят с сыном. А молитва исходит откуда-то из вне,
пронизывает здание, вливается в меня...

...А на ресницах снежинки не тают. Ресницы становятся белыми и
тяжёлыми. Мир сквозь них кажется таким же пушистым и нежным...


...Самая сильная волна боли ударяет мыслью: "Никогда не
соглашусь пережить это ещё раз." Раскаяние: "Люблю всех детей,
которые у меня ещё будут." Эта боль - малая цена за
возможность любить и быть любимой ими. Думать о боли с
нежностью. Она сделает меня счастливой...

...Наклонить свечу. Прочувствовать, как воск, нежно обжигая,
стекает по ладони и застывает на ней, сжимаясь...

...Не кричать и не звать. Я не верю в врачей. Я рада, что их
грубость не смогла омрачить моё восприятие родов. Позвать
акушерку на последних минутах. Она удивлена, что я уже рожаю,
и сердита, что не успела уйти домой...

...Провести нежной белой головкой одуванчика по щеке. Дунуть.
Смеяться...

...Услышать звонкий плач. Взять сына в руки. Чувствовать
телом, как он прижимается и успокаивается. Укутать его своей
ладонью. Не слышать звяканья медицинских инструментов. Есть

только он и я. И любовь. И нежность...

...Нежно заключить между ладонями бабочку.Почувствовать, как
трепещутся её крылья. Протянуть руки к небу и раскрыть ладони.
Поймать радость выпорхнувшей бабочки...

...Впиться зубами в свою ладонь от боли и бессилия, когда губы
сыночка нежно касаются трещинки на груди... Я смогу. Я буду
кормить тебя грудью...

...Мимоходом нежно провести рукой по ветке с набухшими
почками, с проклёвывающейся молодой листвой...

...Держать за руку двухнедельного сыночка... Никак не могу
разбудить его на кормление уже много часов. Врач развела
руками:"Внешне он здоров." Ощущать, как жизни в нём становится
всё меньше. Видеть, как мягко провисают его руки, когда я
поднимаю его...

...Поймать ласточку, залетевшую в крыльцо и бьющуюся о стекло
окна. Почувствовать ладонью биение её сердца... Биение
сердца... Выпустить ласточку...

...Лежать рядом. Держать за руку двухнедельного сыночка.
Впитывать глазами его носик, его губки, его закрытые
глазки.... Быть всегда рядом... Успеть отдать ему всю свою
любовь, всю нежность... Молчать, когда сердце кричит...
Останься!.. Я люблю тебя!.. Не выпускать...

...Обнять пальцами листочек на дереве. Провести пальцами.
Стереть городскую пыль. Впитать в себя зелень жизни...

...Отпустить его руку. Посмотреть в глаза мужу. Впитать и его
мучение и страх. Побороть страх в себе. Снова вызвать Скорую
Помощь. Держать за руку двухнедельного сыночка. Чувствовать,
как по нашим рукам жизнь, нежно щекотясь, перетекает от меня к
нему...

...Напрячь ладонь. Каждой клеточкой почувствовать нежность, с
которой воск свечи отделяется от кожи...

...Нести ребёнка по коридору больницы. Встретить девушку, с
которой познакомились в роддоме. Молча, глазами
спросить:"Твоей доче сделали операцию?" Получить молчаливый
ответ. Собрать все силы и молча улыбнуться: "У вас всё будет
хорошо..." Получить такую же улыбку в ответ... Наши души -
натянутый волосок. Даже прикосновения слов для них слишком
грубы... Нужно быть нежнее друг с другом...

...Окунуться в ледяную воду ручья. Взвизгнуть от тысячи
иголочек, впившихся в кожу. Ощутить, как нежно разливается от
них тепло...

...Встать под горячий душ в шёлковой сорочке. Почувствовать,
как она намокает и нежно обнимает тело. Отдаться воде.
Плакать. Чувствовать, что живёшь - потому что плачешь.
Наслаждаться тем, что живёшь...

...Улыбнуться солнцу. Закрыть глаза. Наслаждаться нежностью
лучей, проникающих в сердце...

...Нежно обнимать двухмесячного сыночка. Наслаждаться
кормлением грудью. Улыбнуться сынку, когда он перестаёт
причмокивать, улыбается и выжидательно смотрит в глаза. Он не
продолжит есть, пока не поймает мою улыбку... Поймать слезинку
умиления моей мамы:"У вас не кормление, а сплошной обмен
нежностью..." Знать, что это возможно сейчас, потому что тогда
я удержала его за руку, отдав свои силы, тепло, нежность...

...Выскочить в мороз на улицу, не накинув пальто. Догнать
кого-то. Отдать ему что-то, забытое им у меня дома. Удивиться,
что нежные голые руки не чувствуют холода. Почувствовать себя
частью этой зимы...

...Подхватить сыночка. Не дать ему упасть на последнем шаге.
Насладиться радостью. Он сделал первые шаги, чтобы нежно
прижаться ко мне. Схватить телефон. Остановить свой порыв.
Дать возможность мужу самому увидеть и прочувствовать это...

...Показать сыну ветку с набухшими почками, с проклёвывающейся
молодой листвой. Дать ему нежно прикоснуться к ним...

...Нежно заключить между ладонями бабочку. Почувствовать, как
трепещутся её крылья. Протянуть руки к сыну и раскрыть ладони.
Поймать радость и изумление, выпорхнувшие из глаз сына...

...Приехать к бабушке. Вспомнить, как нежно она отделяла
прядки моих волос. Спрятать свою слезинку умиления тем, как
нежно она обнимает правнука...

...Провести пальцами по клавиатуре. Почувствовать сглаженные
рёбра кнопок. Ощутить желание поделиться нежностью...

...Почувствовать прикосновение ладони мужа к плечу. Вместе
смотреть, как сын ловит ладошками обрывки ветра...

...Испытывать нежную благодарность за всё это...

...Когда-нибудь нежно отделять прядки волос своей внучки...

Серега с Галей были идеальной парой, и это не просто приевшееся выражение. Серега, как его звали с самого детства, во дворе, на учебе и на работе, даже начальники и заказчики, - голубоглазый весельчак с вечной улыбкой на губах, любимец женщин, душа любой компании. Не громкий и заводной, а добрый и мягкий, от него так и веяло надежностью и уверенностью. Галю он обожал. Она не была красавицей, но ее огромные карие глаза притягивали к себе, как магниты. Спокойная и уравновешенная, рядом с ней он чувствовал себя как маленький ребенок рядом с матерью. Любили они друг друга без памяти.

Они встречались еще со школы, после института поженились. Родились дети - Аленка, а за ней Толик, которого все сразу стали звать Толян, из-за уверенности и энергии, так напоминавшие его отца. Годам к тридцати идеальная пара превратилась в идеальную семью, и любовь только усиливалась с каждым годом.

А потом, когда Толяну еще не исполнилось четырех, а Аленка только пошла в школу, у Гали обнаружили рак. Начались тяжелые сеансы химиотерапии, операция, метастазы, еще одна операция.

После второй операции Галю перевезли домой, чтобы быть поближе к детям и подальше от холодных палат больницы. Врачи не давали ей шансов, но Серега не терял надежды. Физиотерапия, гомеопатия, новейшие лекарства, он делал все, что мог и все, что вычитывал в литературе. Всем, кроме него, было ясно - конец близок. Галя таяла на глазах, становилась легче, прозрачнее, лишь огромные карие глаза как будто становились еще больше на истощенном лице.

Под новый год состояние ухудшилось. Галя с трудом дышала и большую часть времени была без сознания. Детей отправили к бабушке, Серега же не отходил от ее постели ни на минуту. 31 декабря после вечернего осмотра врач подозвал его к выходу и на вопросительный взгляд лишь молча покачал головой, сжал Серегино плечо и быстро вышел.

Ночью Галя неожиданно проснулась. Она уже не могла двигаться и лишь смотрела на Серегу. Ее губы тронула улыбка и она шепнула:
- Я ухожу, Сереженька...
Серега уже знал, что борьба закончилась. Он просто сидел и смотрел на нее, не в силах остановить слезы.
- Жди меня там, милая...
Она опять улыбнулась:
- Нет, это ты меня жди..., - и закрыла глаза.

Через час Гали не стало. Она так и умерла с едва заметной улыбкой на губах.

А Серега полностью поседел за эту ночь. Стал белый, как снег...

* * *

Прошло пять лет. Он собрал себя буквально по кусочкам и опять стал привычным Серегой, каким его все знали. Боль потихоньку притуплялась, дети росли, работа отнимала много времени, девушки по-прежнему не обделяли вниманием. Вот только глаза стали другие. Это уже не были знаменитые Серегины голубые глаза с веселыми бесенятами, теперь они были наполнены грустью. Даже когда Серега шутил и смеялся, его глаза никогда не улыбались.

Дети взрослели и понемногу забывали мать. Толян рос маленькой копией отца, уже в первом классе выделялся среди сверстников, был вожаком и заводилой. Аленка унаследовала от матери большие карие глаза, а также спокойный и терпеливый характер. И только по ночам она часто просыпалась в слезах и звала маму. Серега бежал к ней в комнату и успокаивал ее как мог, обнимал и баюкал. Когда Аленка наконец засыпала, он сидел у ее кровати, смотрел на спящую дочку и молча плакал.

Новый Год они не отмечали, потому что это была годовщина смерти Гали. Да и не представлял себе Серега их любимый праздник без нее. Поэтому обычно он просто выпивал один несколько рюмок коньяка и шел спать. Так и в этом году, по дороге домой после работы он решил заехать в супермаркет за бутылкой.

Зима выдалась теплая, даже еще снега как следует не выпало, да и тот уже весь растаял. Поставив машину на стоянке, Серега поднял воротник пальто, спасаясь от противного дождя со снегом, и двинулся ко входу в супермаркет. Внутри было сухо и тепло, и практически безлюдно. "Все давно дома, оливье готовят," - усмехнулся Серега и направился к алкогольному отделу. Вдруг из-за поворота выехала набитая продуктами тележка и чуть не сбила Серегу с ног.

- Ой, простите, пожалуйста! Я вас не заметила... - симпатичная молодая женщина сбилась на полуслове, довольно невежливо уставившись на Серегу широко открытыми глазами. Она показалась ему знакомой, но он не мог вспомнить, откуда он мог ее знать.

- Ничего страшного, я цел, - Серега улыбнулся ей, обошел тележку и пошел дальше. Через десяток шагов он обернулся, надеясь, что она уже ушла, но женщина по прежнему стояла на месте и смотрела ему вслед. Она заметила его взгляд, и, смутившись, развернулась и направилась к кассе.

"Странно..." - думал Серега, выбирая коньяк. "Какое знакомое лицо... Может из соседнего офиса? Или какая-то давняя заказчица?..." Размышляя, он вышел из супермаркета со свертком под мышкой, и только возле своей машины он опять увидел ее. Ее машина стояла совсем рядом, она пыталась затолкать покупки в багажник, держа в одной руке зонтик и защищаясь от порывистого ветра с дождем.

- Давайте я вам помогу, - Серега подошел и, не дожидаясь ответа, начал ставить пластиковые мешки в багажник. Она стояла рядом и молча смотрела на него. Когда все покупки были в машине, он развернулся к ней.

- Извините, но мне кажется, что я вас знаю. - сказал он и тут же смутился. - Вы не подумайте, я не пытаюсь с вами познакомиться таким образом, мне просто действительно очень знакомо ваше лицо.

- А мне ваше... - она наконец-то вышла из транса и улыбнулась. - Но сомневаюсь, что мы знакомы. Я только недавно приехала в город, издалека... Я тут практически никого не знаю.

- Понятно... Ну может показалось. Просто у вас глаза очень знакомые... - Сереге стало неудобно, что пристал к женщине. - Ладно, простите за беспокойство, я вас задерживаю, наверное. Вон сколько покупок, видимо муж уже дома заждался продуктов к праздничному столу. - он неловко попытался пошутить.

- Да какой муж, - отмахнулась она, - дома дети ждут, а я только сейчас смогла с работы освободиться. Бывший муж, слава Богу, уже далеко, в этот раз меня в могилу не загонит, - она усмехнулась, не переставая разглядывать Серегу.

Серега вопросительно посмотрел на нее. Она пояснила:
- Лет пять назад, как раз на Новый Год, ехали мы с ним на новогоднюю вечеринку, а он дома еще хорошо принял... Скользко, на повороте не справился с управлением и влетел правым боком в столб. Как меня доставали из обломков, я не знаю... Повезли в реанимацию, по дороге остановилось сердце, клиническая смерть... Я этого не помню, конечно, мне потом врачи рассказывали.

Что-то кольнуло у него в сердце. Она продолжила:
- Единственное, что помню - сильный белый свет... Не в конце туннеля, как рассказывают, а просто теплый свет вокруг... И вот там... - она запнулась. - Я увидела ваше лицо.

Серега стоял как вкопанный и не мог пошевелиться.
- А потом я вдруг очнулась. Незадолго до полуночи... Все врачи были в шоке, они были уверены, что всё, конец. Мне потом сказали, что в их практике после таких травм никто не выживал... Но мне повезло, видимо... Благодаря тебе...

Серега смотрел в ее глаза и не говорил ни слова. Они просто молча стояли друг перед другом, не замечая, что дождь давно перестал. С неба шел мягкий белый снег...

Чёрт, почему так больно?... И почему так темно?...
- Остановка сердца! Начинаем массаж.
Ну, хоть тепло и не страшно.… Вот моя жена… Милая, как я по тебе скучаю.… Вот наше первое свидание, как же ты тогда стеснялась. Вот наша первая ночь… никогда её не забуду. А через пол года ты подошла и сказала, что беременна. Я помню, как ты испугалась, дурочка.… Думала, что я не захочу ребёнка.
- Не помогает. Давайте сюда дифибрилятор. Разряд!
Что это? Ничего. Показалось. Вот дочка делает первый шажок. Как мы тогда радовались этому. Вот она пошла в школу. Я всегда буду помнить ваши сияющие лица… И вот ты умерла… Почему тебе не могли помочь? Почему мы так опоздали с лечением? Никогда себе этого не прощу…
- Ещё раз. Разряд!
Вот свадьба дочери. Как же она похоже на тебя в свадебном платье… Я испытал такое чувство радости за неё, и такое же чувство гордости за тебя, ведь её мне дала ты… Жаль что ты не видела её… Она была как принцесса, такой, какой она представляла себя когда ты читала ей сказки…
- Разряд!
В вот и внучка. Такое милое создание. Я как раз отошёл от всех дел и смог проводить с ней много времени. Я видел всё её становление… как будто вторая дочь. Сейчас ей уже 6 лет. Взрослая. И такая же красивая как мама… это у них от тебя.
- Всё… Больше ничего не сделаем… Время смерти…
Пусто… Но ведь я что-то должен сделать ещё…
- Деда!
- Что?
- А мы поедем в Тайгу?
- Да что ты там забыла?
- А я хочу, как ты быть геологом!
- Ну, раз так, то обязательно съездим.
- Обещаешь?
- Обещаю.
Я обещал… Я должен сдержать своё обещание…
- Есть пульс!
- Как?! В смысле, какой пульс?
- Обычный пульс!
- Твою мать, а дедок то с сюрпризом…
- Вы дочь?
- Да – на врача посмотрела женщина с уставшими заплаканными глазами – с ним всё будет хорошо?
- Да… Можно вопрос?
- Конечно.
- Катя это кто?
- Моя дочь, а что?
- Нет, ничего… Он сдержит обещание.
Врач развернулся и, не сказав ни слова пошёл по коридору. Женщина села на стул закрыла глаза руками и заплакала… Её губы улыбались…
- Спасибо папа…

Про жену и любовницу.

..Жена открывает дверь. Муж на пороге виновато улыбается.
- Прости. Работы много.
Целует в щеку.
- Я тебе подарочек принес. Не злись, а?
Сверток в голубой оберточной бумаге плавно ложится в женскую ладонь. Еще один целомудреный поцелуй, закрепляющий.
- Спасибо,- устало произносит она.
- Ужинать будешь?
- Нет. Я сыт, спасибо. На работе поел. У детей как дела? Хотя знаешь, я отдохну,а ты все расскажешь.
Через десять минут с бутылкой пива, газетой, перед телевизором, он думает о том...

Жена молча запихивает рубашку в стиральную машину. От рубашки ясно прослушивается аромат "1881". На воротничке след розовой помады, потертый. Она устало опускается на стул завидуя той, которой он дарил сегодня любовь и нежность. Той, которую страстно целовал и желал. Той, которая всегда хороша для него. Той, о которой он думает днями и ночами.
А дома? Проблемы, дети.
- Милый,- тихо произносит она. Завтра собрание в школе. Я не успеваю. Не мог бы ты...
- Что ты, дорогая! На работе аврал! Но я готов выходные провести с детьми. А ты пока можешь доделать все, что откладывала.
Супруга вздыхает. Понимая, что какой бы то ни было всплеск и выяснение, даст обратный эффект. Молча проглатывает слезы, решительно закрывает дверцу стиральной машинки и нажимает кнопку "Пуск".
Она может позвонить подруге, но лишь услышит в ответ какая она дура, что все это терпит.
Она может позвонить маме, но знает что услышет лишь: "Разводись! Немедленно!"
Она молча прикуривает из мужниной пачки, наливает красное вино и включает телевизор. Сегодня Дон Хуан снова добивается любви Карамелитты! Господи! Как ей надоел этот Дон со своей любовью, но подпитываясь слезами и счастьем героев, она забывает об этой чертовой рубашке, о "1881", и ей уже все равно, что муж спит "без задних ног". В выходные она сходит к парикмахеру, купит на утаенные от мужа деньги новую кофту и поговорит с соседками о том, что...

А на другом конце города, в одинокой квартире, Она плачет, сидя у телефона. Надеясь, что он позвонит ей. Надеясь, что это свидание навеки осталось в его сердце. На столе перед ней лежит сверток, в голубой подарочной бумаге. Он подарил ей уходя, и целомудренный поцелуй - закрепляющий.
Она завидует той, к которой он вернулся сегодня вечером, с которой он проведет всю ночь, к которой он возвращается каждый день, с которой он проводит выходные.
Той, которую любит, потому что она мать его детей, потому что там где она, его дом... А ее дом пуст. Она вытирает слезы платком. Можно было бы позвонить подруге, но та скажет, что он вечно будет дурить её голову и никогда не оставит свою жену. Можно позвонить маме, но она будет кричать, потому что она тратит свою жизнь на женатого мужика... Она включает телевизор, наливает в рюмку коньяк, закуривает из забытой им пачки... Сегодня опять Дон Хуан обхаживает свою Карамелитту. Боже! Как они надоели со своей "тягомотиной". Но через десять минут она забывает о том, что в спальне подушки все еще хранят его запах, что надо бы купить новый флакон "1881". В выходные она купит духи, поедет к подруге, и они будут говорить о том...